А потом, в одну ночь, все изменилось.
Васька хорошо помнит эту ночь. Она спала, когда в ее сон
проник этот запах. Он был сладостным, чарующим, он обладал голосом, и голос
звал Ваську: иди сюда, Васька! ты не пожалеешь, Васька! вставай же, котенок…
вставай, солнышко.
Мамочкин голос.
Так Васька и подумала тогда: мама. Меня зовет мама.
Она вскочила с кровати и бросилась в коридор. Запах не
отставал от нее, забивался в ноздри, ластился к ногам, рисовал в воздухе
силуэты рыб и раковин, и еще много чего, что так нравилось Ваське. Он шел из
кухни, совершенно определенно – из кухни.
Там не может быть мамы, – сама себе сказала Васька и
распахнула дверь. Или дверь была открытой?
Теперь – не суть важно.
Важно, что на кухне не было никого, кроме Мики. Она стояла у
плиты, которой никто никогда не пользовался. А если и пользовались, то только
для того, чтобы порезать на ровной поверхности хлеб, сыр или колбасу. Над
плитой (ее с полным на то основанием можно было считать старинной)
располагались две, вполне современные, лампы дневного света. Их бледные
вытянутые тела обычно окрашивали все вокруг в такие же бледные, рахитичные
оттенки. Не так было той ночью: лампы не горели вполсилы, они сверкали. И это
был не бледный, а ослепительно желтый свет. Иногда в нем появлялись красные,
иногда – оранжевые тона. Больше всего он напоминал живое существо, обладающее
силой, чувствами, разумом. И все это…
Все это принадлежало скучной Мике.
Лишь слепой мог не заметить, как чертов свет выписывает
вокруг Мики кренделя, как он обволакивает Микину фигуру и едва ли не мурлычет
ей песенки. Добро бы только этот, невесть откуда взявшийся свет, был без ума от
Мики, так нет же!.. запах, поднявший Ваську с постели, тоже переметнулся на
Микину сторону. Он стал еще более соблазнительным, еще более плотным, еще более
густым. Васька сразу же вспомнила двух своих дворовых приятелей – Леху и Бычка,
несколько дней назад они подрались из-за Васьки, из-за поцелуя, который она им
якобы обещала. По большому счету Ваське было наплевать на обоих деятелей, но
одно она уяснила точно: когда двое делят третьего – без мордобоя не обойтись.
Здесь же – в такой понятной днем и такой странной ночью кухне – все было совсем
по-другому. Свет и запах явно хотели обладать Микой, но при этом вели себя
достаточно мирно, дополняли и поддерживали друг друга, – да так, что
купавшуюся в них старшую Васькину сестру было просто не узнать.
До сих пор Васька не задумывалась, красива ли Мика или,
наоборот, уродлива: для нее Мика была самым обыкновенным нытиком, мелким квартирным
злом, домашним недоразумением, с которым приходится мириться. А теперь
оказалось, что отвести от нее взгляд невозможно. Микины волосы, обычно прямые и
тусклые, клубились вокруг лица грозовым облаком; ноздри раздувались, на щеках
горел нежный румянец, губы влажно блестели, а глаза были такими большими и
прозрачными, как будто в них отражались десять тысяч морей и десять тысяч
небес.
Сраженная фантастическим зрелищем наповал, Васька ухватилась
за косяк.
Это не Мика.
Красавица, больше похожая на фею, не может быть
Микой, – а она, Васька, до сих пор спит. И видит сон про Мику, которая
совсем не Мика. И во сне страстно желает быть похожей на «совсем не Мику»,
чтобы Леха и Бычок не просто набили друг другу морды, а поубивали бы друг
друга.
Да…
Поубивали.
Додумав эту мысль почти до конца, Васька тотчас же
испугалась своей кровожадности. И с чего бы ей вообще вдруг было возникнуть –
кровожадности? Без «совсем не Мики» дело тут не обошлось. Без нее и без ее
ножа.
Нож. Нож-нож-нож.
«Совсем не Мика» держала в руках нож. До этой минуты Васька
питала к ножам известную слабость, особенно к перочинным крохам о двенадцати
лезвиях. Блестящие, с пронзительными узкими телами, они завораживали Ваську.
Совершенно другой экземпляр находился сейчас в руках «совсем не Мики». Ее нож
был огромен и больше похож на тесак, снести таким голову (хотя бы и Васькину) –
пара пустяков. К тому же по лезвию ножа лениво перемещалась темно-красная
полоска – вверх-вниз, вверх-вниз.
С подобной темно-красной субстанцией Васька сталкивалась не
раз: когда разбивала колени или разбивала нос. Разве что собственная Васькина
кровь была чуть посветлее, разве что собственная Васькина кровь не была такой
тягучей. И она уж точно не смогла бы перемещаться вверх-вниз по чему бы то ни
было.
О, если бы все дело ограничилось кровью на лезвии!
Рукоять ножа (та ее часть, которая просматривалась сквозь
пальцы «совсем не Мики») тоже являла собой выдающееся зрелище. Она была живой, опасно
живой, к такой живности Васька – при всем своем безрассудстве – и на метр бы не
подошла. Что же напомнила ей рукоять? – август, вторая половика бесконечно
длинного дня, утопающего в бесконечно длинной жаре, от нее не спасают и тени от
деревьев на Крестовском. От воды тоже никакого проку, – она не холоднее
воздуха. Васька и Леха с Бычком путешествуют по острову в поисках
прохладительных приключений. Весь их улов за день:
– стр-рашная история о кровососущем тополе,
рассказанная Лехой;
– связка заржавленных ключей, найденная Бычком; пора бы
и Ваське отличиться.
Случай предоставляется довольно скоро: она видит в пожухлой
желтоватой траве что-то инородно-черное.
Мышь-полевка, крот-недомерок или еще какое-то мелкое
животное. Животное и не думает убегать, лежит себе неподвижно – и при этом
каждый сантиметр его тела находится в непрерывном движении. Крота (мышь) можно
прихватить с собой, кормить кукурузными хлопьями и обучать бегу в колесе – так
думает Васька, приближая к животному лицо.
И тут же отшатывается в ужасе.
Тело крота (мыши) кишит червями, они извиваются, наползают
друг на друга, сворачиваются в кольца и снова выпрямляются, что-то подобное
происходит и сейчас.
С рукоятью ножа.
Впрочем, у Васьки не было полной уверенности, что рукоять
облепили именно черви. С тем же успехом роль колышущейся студенистой массы могли
исполнять тараканы, мокрицы, крохотные змеи, жуки и их личинки – все то, что в
большом количестве вызывает отвращение.
Наваждение длилось недолго, червей сменили вполне
нейтральные лепестки каких-то цветов, а затем – и сами цветы, большие и яркие;
потом наступил черед плодов, в основном – высушенных, с гладкой костяной
оболочкой; возможно, последовательность была иной, возможно, в нее вклинивалось
еще что-то, – одно не подлежало сомнению:
на Васькиных глазах разворачивается драма какого-то весьма
сложного жизненного цикла.
Целиком зависящего от «совсем не Мики».
Стоило только Ваське понять это, как лицо красавицы-феи
начало меняться. Грозовое облако волос перестало быть таковым, пряди
успокоились и безвольно повисли вдоль щек (Мика, это и правда ты?), – не успела
Васька как следует обрадоваться, а паутина тут как тут.
