Пальцы Ямакаси ерошат Васькины волосы, пытаются скрутить
пряди в кольцо – ничего не получится, дружок, слишком уж они коротки, а
подчинить их себе и вовсе невозможно.
– Значит, не будем понапрасну терять время?
– Значит, не будем. Для начала отправимся за твоими
вещами… Ты где живешь?
– Здесь неподалеку, у Сенной площади.
– Тогда пошли.
Дом, где до последнего времени жила птица Кетцаль, и правда
оказывается неподалеку – один из тех грязных доходных домов, которые испокон
века лепятся к каналу Грибоедова: облупленный фасад, разбитые двери парадных,
плакаты «SALE» едва ли не в каждом окне. Представить его обитателей не так уж
сложно: алкаши-грузчики с Троицкого рынка; спившиеся старухи, еще в пионерском
возрасте видевшие Сергея Мироновича Кирова; азеры, торгующие фруктами и
зеленью.
– Подождешь меня? – спрашивает Ямакаси. – Я
быстро.
Он и правда возвращается быстро – минуты через три, Васька
даже не успевает устроиться на каменной тумбе парапета. Уже издали он машет ей
рукой, но вместо того, чтобы подойти, скрывается в ближайшей подворотне.
Подворотня занимает гораздо больше времени, Васька уже
начала волноваться, – и напрасно. Сначала она слышит чихание мотора, и
лишь потом появляется сам Ямакаси с синим мопедом между ног. Он лихо
подкатывает к Ваське и ставит обе ноги на мостовую.
– Едем?
– А где же вещи?
То, что болтается за спиной Ямакаси, трудно назвать вещами:
худосочный холщовый рюкзак, какими торгуют в сети псевдоэтнических магазинов
«Ганг», однажды Васька купила там браслет с раковинами каури – застежка от него
сломалась через пятнадцать минут. Нет никакого сомнения в том, что и рюкзак
обладает той же степенью надежности.
– Это все. Подержишь его? А то мне будет неудобно
вести.
– Конечно.
Легкость рюкзака смущает Ваську и заставляет строить
догадки: что же там навалено? Пара трусов, пара носков, пара футболок. Более
тяжелой (на случай снегопада, на случай затяжного дождя) одежды нет и в помине,
да и невозможно представить Ямакаси в чем-нибудь другом, кроме белых летних
брюк и жилетки. Впрочем, даже в этом легкомысленном тряпье угадывается со
скрипом найденный компромисс между внешним миром и татуировками. Посмотреть бы
их целиком, да-а… И о чем только она думает?
О Ямакаси.
И еще о том, что в пока недоступном для нее рюкзаке что-то
шуршит и позвякивает.
На корпус мопеда нанесен странный рисунок – нечто, свивающее
узкое длинное тело в кольца: то ли червь, то ли змея.
– Ну что же ты? Садись.
– Седло чем-то вымазано…
Сиденье мопеда, действительно, испачкано: три или четыре
бурых пятна, не слишком свежих.
– Это краска, она не оттирается. Ничего страшного,
садись.
Васька набрасывает лямки рюкзака на плечи и устраивается у
Ямакаси за спиной.
– Куда ехать?
– На Петроградку. Я покажу короткий путь.
– Да ладно. Я сам знаю короткий путь.
Ямакаси берет с места так резко, что Васька едва не падает с
седла. Единственная возможность доехать до места без приключений – это
ухватиться за его торс и как можно плотнее к нему прижаться. Васька
подозревает, что минимум восемь из десяти порномультяшек начинаются именно так.
* * *
…Они снова возвращаются к Фонтанке, сворачивают налево и
идут параллельно реке. Мопед – не самое быстрое средство передвижения, но
Ямакаси выжимает из него все соки, легко обходя скучающие в перманентных
пробках легковушки. Светофорами он тоже не слишком-то озабочен, он вообще ведет
себя так, как будто их не существует и никого не существует, – что ж, это
вполне в духе птицы Кетцаль, привыкшей к свободе воздушных потоков.
Не светофоры беспокоят Ваську – бурые пятна на сиденье.
На краску они непохожи.
Один только вид пятен вызывал неприязнь, теперь же, усевшись
прямо на них, Васька чувствует легкую тошноту.
– Это кровь? – Вопрос следует после того, как
Ямакаси наконец соизволил остановиться на светофоре у площади Ломоносова.
– Какая еще кровь?
– На седле.
– Понятия не имею. Мопед достался мне даром, а дареному
коню… сама понимаешь, в зубы не смотрят. Сказали, что краска, а в подробности я
не вникал.
Ваську не проведешь. И потом, сам Ямакаси, – обнимавший
ее за плечи на краю крыши; копавшийся в механизмах ее тела, – подарил ей
новые знания. Или – скорее – ощущения. Или – предчувствия. Васька наивно
полагала, что они относятся лишь к прогулкам по железным холмам. Оказалось –
нет, оказалось – они никуда не ушли, что чувствует Васька теперь?
Что бурые пятна и Ямакаси как-то связаны между собой.
Гораздо крепче, чем связаны Чук и Гек, чем Гоа и
юго-западная оконечность Португалии, ну, и что в этом страшного?
Ничего.
Еще секунду назад Ваську мучила тошнота, теперь от нее не
осталось и следа, от спины Ямакаси пахнет кровельным железом. Ваське хотелось
бы пробежаться по нему, оглашая окрестности бессмысленным криком. Упасть на
него и подставить лицо солнцу (луне), таким же серповидным и узким, как глаза
Ямакаси.
– Я ее ненавижу, – эти слова вырываются из Васьки
помимо волн, она не думала их произносить и все же произнесла.
– Кого?
– Свою сестру.
– У тебя есть сестра?
– Лучше бы ее не было.
– Старшая сестра или младшая?
– Старшая. Мы живем вдвоем, сколько себя помню.
Это не вся правда. Васька, конечно же, помнит родителей,
хоть и смутно, – обрывками, клочками. А еще она помнит милого дядю Пеку,
который оставался милым до тех пор, пока не сообщил, что родители погибли.
Васька может вызвать сцену признания в любую минуту, стоит только закрыть
глаза, набрать в легкие побольше воздуха и впиться ногтями в ладони. Вот он
гладит ее по голове и вручает куклу Барби (на следующий день Васька оторвала ей
голову и выбросила в окно) и заявляет, что ему нужно поговорить с чудесной
умницей Васькой.
Все знают, что Васька умница, рассудительная девочка, а
разговор будет серьезным.
Конечно, соглашается Васька, конечно, дядя Пека.
Ты ведь соскучилась по маме и папе, Васька?
Еще бы не соскучилась! Мика мне надоела, и их письма из
Египта надоели тоже. Мика не умеет меня усыплять, а мамочка умеет, она пела мне
песенки перед сном. И рассказывала сказки.
Разве Мика не рассказывает тебе сказки?
Это совсем не те сказки. И Мика пахнет совсем не так, как
мамочка, а я люблю как пахнет мамочка. А папочка обещал сводить меня в зоопарк.
