Он еще долго говорил о чем-то, мне совершенно непонятном: о переселении душ, именовавшемся громоздким словом метемпсихоз, об астральном шнуре, которым в подлунном мире соединены люди, друг друга не знающие, о чудесах мироздания и высшей силе, которой все мы подчиняемся.
Помню только, что на обратном пути мисс Колтрон, обычно говорливая, молчала, а когда мы вернулись в Гатчину, взяла с меня слово, что я ничего не расскажу отцу.
— Милая девочка, ты — феномен, — сказала она. — И только умелое обращение с твоим даром поможет избежать катастрофы. Люди склонны бояться тех, кто обладает подобными способностями, поэтому тебе пока лучше никому ничего не говорить.
Впервые страшное лицо я увидела незадолго до Рождества — последнего Рождества, которое отпраздновала империя. Даже к нам, в Гатчину, проникали слухи о том, что ситуация в Петрограде с каждым днем ухудшается, в городе катастрофически не хватает продуктов, спекулянты вздувают цены до небес, а правительство относится ко всему с полной апатией. Царь находился далеко от столицы, в военной ставке, и множились голоса, требовавшие его отречения.
Но меня, семилетнюю девочку, занимало в то время совершенно иное: лицо было человечьим, с длинной лохматой рыжей бородой, с разинутым в крике ртом, кривыми гнилыми зубами и выпученными глазами. То был монстр, который преследовал меня едва ли не каждую ночь, и я просыпалась в холодном поту. Ужасный субъект не походил ни на одного из известных мне крестьян, и мисс Колтрон, как могла, пыталась меня успокоить, уверяя, что не всем видениям следует уделять внимание.
Я же поняла: что рыжебородый — предвестник грядущей катастрофы, но что именно хотела сообщить мне судьба, я в тот момент, конечно же, не знала. Мне было известно одно: если я когда-либо столкнусь с этим человеком (или чудовищем?), наша встреча будет означать смерть.
Февральская революция воодушевила отца, который уже давно выступал за превращение России если не в парламентскую республику, так хотя бы в конституционную монархию. Он зачастил в Петроград, где пытался принять участие в новых преобразованиях, но быстро разочаровался, заявив, что те, кто номинально правит Россией, — мелкотравчатые стяжатели и неумехи, которые не смогут удержать свалившуюся на них власть.
К тому времени от штата моих гувернанток осталась только верная мисс Колтрон — прочие взяли расчет или попросту бежали, пользуясь всеобщей неразберихой. Покинули нас и многие из слуг, кое-кто прихватил серебряные ножи и вилки да фарфоровые сервизы.
Отец заявил, что мы никуда не поедем и останемся в Гатчине. Однако он изменил свое мнение после прихода к власти большевиков. Лютой зимой 1918 года загорелась наша усадьба, подпаленная невесть кем, скорее всего, одним из бывших слуг. Я наблюдала за феерическим зрелищем пожара и впервые увидела отца плачущим.
Ему удалось спасти документы и наличные деньги, и мы перебрались в Петроград, который находился теперь во власти Советов. Мне, отметившей свой восьмой день рождения, не были ясны политические хитросплетения тогдашнего времени, однако я понимала, что нам грозит опасность только по той причине, что мы весьма богаты.
Адриан Георгиевич снова резко изменил свое мнение и сказал, что нам предстоит длительное путешествие — он принял решение бежать за границу. Вначале отец лелеял мечту перебраться через Финский залив в Скандинавию, однако от затеи пришлось отказаться, так как любого и каждого, кто пытался таким образом покинуть Петроград, расстреливали.
Поэтому вместо того, чтобы уйти на север, мы отправились на юг. Для меня, практически не покидавшей поместье в Гатчине, поездка стала великолепным приключением. Мы были втроем — батюшка, мисс Колтрон, которая стала из гувернантки членом нашей крошечной семьи, и я.
На одном из последних поездов, который покидал столицу империи, подобно Атлантиде, переживавшей крушение, мы сумели попасть в южные провинции. После долгого марша по степям оказались в Симферополе. Отец не питал иллюзий по поводу того, кто победит в схватке «красных» и «белых», и заявил, что предпочтет оказаться как можно дальше от этого безумия — Гражданской войны. Начальные успехи приверженцев монархии сменились постоянными поражениями, и на Крым надвигались войска молодой советской республики, первого в мире пролетарского государства.
Отец, пользуясь старыми связями и обратившись к могущественным знакомым, которых он когда-то представлял в суде, сумел добиться, чтобы наши имена были внесены в число тех счастливцев, что получили место на одном из кораблей, уходивших к портам Европы.
Наконец, когда слухи один ужаснее другого захлестнули город, нам сообщили, что через день мы на бывшем сухогрузе можем покинуть Россию. Вещей при нас было немного — у отца имелся вместительный черный саквояж, в котором находились документы, наличные деньги и остатки драгоценностей, которые он сумел спасти из горящей усадьбы.
Тем летним днем (кажется, то был четверг) мы втроем двинулись из квартиры, которую снимали у вдовы коллежского асессора, к порту, где нас ожидал спасительный пароход. Все улицы и подъезды к порту были запружены колясками, экипажами и телегами. Сотни и тысячи людей, желавших спастись от большевиков, стекались к порту — но только немногие имели возможность взойти на борт одного из кораблей.
Пароход, на котором нам предстояло плыть, штурмовали людские массы. Одновременно с этим шла погрузка чемоданов и прочей поклажи. Проталкиваясь сквозь толпу кричащих и возбужденных соотечественников, мы подбирались к трапу. Внезапно до меня донесся истерический голос:
— Пропустите меня! Иначе я начну стрелять! У меня имеется семизарядный револьвер!
Послышались восклицания. Моим глазам предстала страшная картина — бледный господин в растрепанном грязном сюртуке, в котелке набекрень и с саквояжем под мышкой, размахивал правой рукой, в которой было зажато оружие. Он хотел таким образом заполучить место на пароходе.
Кто-то из мужчин попросту ударил его по спине, а другой вырвал револьвер и швырнул с пирса в воду.
— Тоже мне, террорист-революционер, щучий сын! — раздался злой голос. — Спихните его в море. Может, освежится и немного придет в себя. Мы все хотим убраться отсюда, пока еще имеется возможность!
Человек в котелке зарыдал, призывая сжалиться над ним и пропустить, но его никто не слушал. Тогда он раскрыл саквояж, вытащил оттуда еще один револьвер — крошечный, видимо, дамский — и недолго думая стал палить в толпу.
Отец заслонил меня собой, мисс Колтрон прижала меня к себе и пробормотала:
— Все будет хорошо, моя милая девочка. Господи, и когда же мы окажемся в благословенной Британии?
Толпа расступилась, безумец, выкрикивая несвязные фразы, тыкал револьвером и стрелял. Наконец оружие безвредно щелкнуло — закончились патроны.
Я подумала, что кошмар прошел, но ошиблась. Мой отец находился около трапа и, повернувшись к нам (мы с мисс Колтрон были оттеснены толпой), манил к себе, давая понять, что мы можем подняться на борт парохода.
