— Ты поняла, что я сказала?
— Да.
— Больше тебе нечего сказать мне?
Руфь не могла вымолвить ни слова. Ручейки
холодной воды текли по шее под рубашку. Она подумала, что намочит ковер.
Пытаясь одной ногой отодвинуть ковер от телефона, она чуть не свалила телефон
на пол.
— От чего она умерла?
— Она была уже старая. У них в роду у всех
плохое сердце. Она сидела в постели. Наверное, хотела заплести волосы на ночь.
Мы нашли ее только утром. О Господи, Руфь, ты приедешь?
Вытирая волосы, Руфь поднялась по лестнице.
Волосы были липкие, словно чужие. Может, я теперь тоже не я, подумала она. Лишь
придя в свою комнату, она вспомнила, что так и не сполоснула их. И тут же снова
забыла о волосах, задумавшись о том, долго ли она выдержит, не зная, что
произошло с бабушкой.
Почему люди так удивительно устроены, что им
даже в голову не приходит, что однажды может зазвонить телефон? Даже в Лондоне
зазвонил телефон.
Живя в городе, Руфь научилась отвечать на
любые вопросы. Научилась давать неопасные ответы. Они были уклончивы, но не
были прямой ложью. Если ее спрашивали, когда она поедет домой на каникулы, она
отвечала, что это еще не решено. Или что это зависит от...
На Рождество она отправила матери и Эмиссару
рождественскую открытку в конверте, чтобы Педер Почтарь не мог прочитать, что в
ней написано:
«Веселого Рождества и счастливого Нового года!
Привет от Руфи».
Однажды мать приехала в город, не сообщив Руфи
о своем приезде. К счастью, Руфь увидала ее с третьего этажа, мать ее не
заметила. Она не открыла, когда в дверь позвонили. Дверной замок и запертая
дверь были спасением. На Острове запираться было не принято.
Она вообще многому научилась за эти годы. Или
вернее, удивлялась, как мало она знала раньше.
Они с бабушкой регулярно писали друг другу. На
Рождество Руфь послала бабушке письмо и картину в раме. Упаковала ее в
гофрированный картон, стружку и синюю рождественскую бумагу с золотыми
звездами. Картина была написана по фотографии бабушки с Йоргеном. Но лицо
Йоргена ни на одном этюде не удовлетворило се, поэтому на картине была только
бабушка.
Руфь проснулась под утро от того, что бабушка
потрогала ее за плечо. На бабушку падал яркий лунный свет. Она сидела на ночном
столике и заплетала волосы. Одной рукой она держала заплетенную косу, другой
тронула Руфь за плечо.
— Да, я уже знаю, — сказала Руфь.
— Чепуха! Ничего ты не знаешь, — сказала
бабушка с кудахтающим смешком.
— Я не в силах поехать домой.
— Из-за меня можешь не ездить. Я никогда не
любила похорон. Хорошо, что хоть на этот раз мне не придется надевать черные
туфли, они мне так жмут.
— Бабушка, зачем ты это сделала?
— Я ничего не делала. Это получилось само
собой. После того как Йорген опередил меня, мне было уже все равно.
— Ты сердишься на меня из-за этого?
— Нисколько. Я рада, что я здесь. Мы так давно
с тобой не виделись. Для меня было самое приятное разговаривать с тобой, ты это
знаешь. Мне надоело болтать с людьми о всякой чепухе.
— Ты здесь останешься?
— Думай, что я здесь. И ни о чем не заботься.
Я все устрою сама. Занимайся своим делом. У тебя есть предназначение, Руфь, не
то что у других. В этом нет никакого сомнения. Я всегда это знала: когда ты
родилась, вокруг твоей черной головки было такое сияние... Ни у кого из нашего
рода при рождении не было такого сияния.
— А у Йоргена было?
— Ему не нужно сияния. Он и так попал, куда
надо. Это ты...
Голос бабушки зазвучал глухо и в конце концов
исчез. И все-таки она была с ней. Ее запах. Запах хлеба, нюхательного табака и
пота.
Руфи надо было идти в школу, но она не смогла.
У нее не было сил ни говорить, ни слушать. Она надела пальто, вязаную шапку и
понесла в магазин пустые бутылки из-под молока.
Ее путь лежал мимо телефона-автомата. Она
всегда проходила мимо этой будки. Но сегодня она зашла внутрь с таким видом,
словно ей нужно срочно позвонить по телефону. Ей хотелось плакать, но ведь ее
могли увидеть. Зачем только она это сделала?
Но имеет же она право звонить кому угодно. Она
стала перебирать в памяти всех, кому можно было бы позвонить. Дяде Арону? Нет.
Он спросит, когда она приедет.
Руфь всхлипнула, сняла трубку и опустила
монетку.
— Гранде слушает, — послышался в трубке
высокий женский голос.
— Я... Я бы хотела поговорить с Гормом Гранде.
— К сожалению, это невозможно, его нет в
городе.
— А где он? — шепотом спросила она.
— Горм учится в Бергене. С кем я говорю?
Руфь повесила трубку и прижалась лбом к стеклу
будки. Оно было холодное. На стекле поблескивал иней. Снаружи над будкой
наклонился уличный фонарь. Без этого фонаря тут было бы совсем темно, подумала
Руфь.
* * *
Ей не следовало идти в столовую в то время,
когда на Острове хоронили бабушку. И вообще находиться в городе, потому что
Эмиссар приказал ей приехать домой. И тем не менее, она сидела в столовой.
Руфь видела этого парня много раз. Он учился в
одной из групп, поступил прямо на третий курс, потому что у него уже был сдан
экзамен-артиум.
Уве Кристофферсен, прическа а-ля Элвис Пресли,
большой рот. Он посещал театральный кружок, участвовал в спортивной команде и
пел в хоре. У него была привычка тормошить человека, с которым он разговаривал,
и без конца сыпать историями. Грустными и веселыми. Знакомых у него было не
счесть, каждый для своей надобности. Турид говорила, что «с ним всегда весело»,
и ее глаза при этом горели восторгом.
Он подскочил к очереди в тот момент, когда
Руфь отвернулась от прилавка с чашкой кофе в руках. Черепки чашки разлетелись
по полу, все было залито кофе. Оба они обожглись, она обожгла руку, он — грудь.
Рубашка была испорчена.
— О черт, спасибо! — воскликнул он.
— И тебе тоже! — ответила Руфь.
— Я куплю тебе кофе, — сказал он и втиснулся в
очередь.
Они взяли свои чашки и сели за один столик.
Она предложила выстирать его рубашку. Он и слышать не хотел об этом, но если
она настаивает...
Уве пристально ее разглядывал, отметил, что
красный вязаный жакет ей к лицу.
— Чего ты такая грустная? Обожглась?
— У меня умерла бабушка, — вырвалось у Руфи.
Он пододвинулся к ней вместе со стулом и взял
ее за руку.
— Сочувствую твоему горю! Моя мама тоже
умерла. Правда, давно. Давай сходим в кино сегодня вечером? Тебе надо
развеяться. Давай! Я приглашаю!
