И все это благодаря свету, подумала Руфь и
распрямилась. Свет все заставляет выглядеть по-другому. И наверное, никто в
мире, кроме нее, не догадывается об этом.
На подоконнике валялся сломанный велосипедный
звонок. Паутина и звонок выглядели единым целым. Эта картина была до боли
знакома, словно Руфь сама написала ее!
Неожиданно у нее перед глазами возник
городской мальчик с велосипедом. Она услыхала резкий велосипедный звонок. Его большой
палец нажал на рычажок звонка, и мальчик положил звонок на подоконник. Потом
поверился к ней лицом и засмеялся. Его смех был тихий, как дыхание.
Руфи захотелось удержать эту картину,
запомнить и унести с собой. Запомнить краски, паутину, сеновал и мальчика —
все, как было сейчас.
Но картина исчезла. И она снова услышала, как
пыхтит Йорген, доставая из люка сено.
ГЛАВА 7
Горм стоял перед ними, он только что произнес
эти роковые слова.
Отец еще не закончил читать газеты после
обеда. Сказать это пришлось потому, что мать хотела заранее послать приглашение
своим родным, жившим на юге страны.
— Я не хочу конфирмоваться.
— Но Горм! — Голос матери слегка дрожал.
— Что еще за выдумки? — Отец сложил газету.
Горм стоял перед родителями, но больше ему
было нечего сказать им.
— Отвеча-ай! — Спокойный голос отца не
предвещал ничего хорошего. Горму показалось, что отец не случайно растянул «а»
в этом слове.
— Это решено уже давно, — неуверенно сказал
Горм. И тут же вспомнил, когда именно он это решил. В тот день он бросил
камень, попавший девочке в голову, а мать сказала, что уедет из дома после
того, как все трое детей пройдут конфирмацию.
— И кто же принял это решение? — спросил отец.
— Я.
— Ты никогда не говорил об этом, — сказала
мать.
— Меня никто не спрашивал.
— Не дерзи матери!
— Извините.
Горм переступил с ноги на ногу.
— Конечно, ты конфирмуешься, — сказала мать
громким, высоким голосом, каким всегда говорила, когда боялась, что отец
«неправильно поймет ее», как она это называла.
— Нет, — сказал Горм, глядя в пол.
Мать заплакала, ее беспокоило, что скажут тетя
Хелене и дядя Густав. Он был пастором в Сёрланне, и они оба приезжали на
конфирмацию и Эдель, и Марианны.
Горм стоял между столиком с приемником и креслом
отца, заложив руки за спину.
— Я не буду конфирмоваться!
Марианна и Эдель спустились из своей комнаты и
приняли участие в разговоре. Эдель смотрела на Горма с невольным восхищением.
Марианна сперва молчала. Но когда мать крикливым голосом объявила, что с детьми
уже невозможно иметь дело, она встала рядом с Гормом и взяла его за руку.
— По-моему, замечательно, что он не хочет
никого обманывать ради каких-то подарков. Нам с Эдель тоже следовало проявить
мужество и отказаться.
— Марианна, твоего мнения никто не спрашивал,
— сказал отец.
— А я думала, у нас семейный совет!
— Горм высказал свою точку зрения, но это еще
не значит, что и ты получила право голоса.
— При чем тут право голоса?.. Нет, но...
— Значит, договорились. — Отец медленно
повернулся к Горму.
Целую вечность серые глаза отца были прикованы
к Горму, которому оставалось только выдержать этот взгляд.
— В субботу мы с тобой вдвоем поедем в
Индрефьорд. Сегодня была пятница.
— Передавали, что погода будет плохая,
по-моему, вам не стоит ехать, — вмешалась мать.
Отец не ответил ей. Его взгляд все еще был
прикован к Горму.
— Возьми побольше теплых вещей. И сапоги, —
сказал он и наконец снова развернул газету.
Горм кивнул. Но лишь поднявшись в свою
комнату, он понял, что он сказал родителям. Теперь они с отцом едут в
Индрефьорд. Вместе. Только вдвоем. Такого раньше не случалось.
Остаток дня он провел в страхе перед
предстоящей поездкой. В конце концов он так устал от этого, что уже думал, не
сказать ли матери, что согласен на конфирмацию. Ведь в этом нет ничего
особенного, все проходят конфирмацию. Почему бы и ему не пройти? Но он не мог
заставить себя произнести эти слова. Это было бы равнозначно потере самого
себя. Сперва проявить такую решительность, потом отступить... Он не мог этого
себе позволить.
В машине отец расспрашивал его о школе.
Нравится ли ему там? Кто преподает математику и норвежский? А гимнастику? Горм
отвечал как мог. Да, конечно, школа ему нравится. Он называл имена
преподавателей, и отец кивал, не отрывая глаз от дороги. Машина подпрыгивала на
ухабах
Горм ждал, что отец заговорит о том, что ему
следовало бы играть в футбол. Но отец не заговорил.
— У тебя много друзей?
— Нас в классе тридцать.
— Все не могут быть друзьями. — Отец
улыбнулся.
— Ах, в этом смысле! Нет, конечно. Я дружу с
Турстейном.
— А еще с кем?
— Больше ни с кем.
— Тебе этого достаточно?
— В общем, да.
— Почему он редко бывает у нас?
Конечно, плохо, что Турстейн редко бывает у
них. Горм понимает, что должно быть иначе.
— Что вы делаете, когда бываете вместе?
— Ходим в кино. Готовим вместе уроки.
Математику. Проверяем, кто как выучил иностранные слова. Словом, готовим уроки.
— Дома у Турстейна? -Да.
— Почему у него?
— Так получилось.
Отец оторвал глаза от дороги.
— Матери не нравится, когда к тебе приходят
друзья?
— Она этого никогда не говорила, — быстро
сказал Горм.
— Ты дипломат.
— Почему дипломат?
— Не проговариваешься. Это хорошо. Болтунов и
так хватает.
Больше отец не говорил ни о школе, ни о
футболе. Ни о Турстейне, ни о матери. Последние полчаса они проехали молча, к
радости Горма, потому что он не всегда понимал, какого ответа ждет от него
отец. Часто за одним отцовским вопросом скрывался другой. И тогда было легко
ответить неправильно, думая, что отвечаешь совсем не про то.
Дом был белый с зелеными наличниками. Таким он
был всегда, сколько Горм себя помнил. Наверху в его комнате все было так, как
он оставил. Камни и морские ежи, о которых он никогда не вспоминал в городе,
лежали на подоконнике на своем месте. Кроссовки, которые еще летом были ему
малы. На скамеечке возле кровати были сложены старые комиксы, развернутые на
той странице, которую он читал последней.
