Я хочу сказать, что в средней школе мама, Триш и Джилл, по их словам, отрывались по полной, но при этом красиво одевались, хорошо говорили, имели кучу денег, пили только по-тихому, и все было прекрасно. Даже мама моей мамы не позволяла себе ни глотка вне стен своего особняка. Она и умерла в шелковом неглиже и шелковых шлепанцах. «Она не была потаскушкой, ну, понимаешь, не шлялась по барам, только не моя мать, она ничего подобного себе не позволяла», — говорила о ней мама. То есть грешить греши, но фасон держи.
Отсюда, родом из детства, и унаследованный мною дух свободы. А ведь мама стала суперзвездой еще до моего рождения. А потому обычные правила поведения ей не годились. И некому было научить меня стесняться своего тела.
Но вернемся к моему рассказу. На Сент-Эспри всем заправляли Триш с Джилл, но, как и мама, они частенько набирались, причем пивом, и мне нередко приходилось ложиться спать под аккомпанемент их пьяных техасских голосов, смеха и звуков шумного веселья.
Но где-то внутри я начинала чувствовать, что маме с каждым днем делалось все хуже. Ее голубая мечта — быть суперзвездой — постепенно ускользала из рук и становилась все более и более недостижимой.
Единственное, что держало ее на плаву, — снимки для рекламы. А потом был тот потрясающий постер Эрика Арлингтона. Постер, пользовавшийся бешеной популярностью и продававшийся везде. Ну да, это было что-то. Но были еще и Триш с Джилл, которые постоянно подпитывали мамины страхи и мамино тщеславие. Которые презрительно фыркали, если показывали новый фильм, увы, без маминого участия, и не уставали доказывать себе, что любая молодая актриса и в подметки не годится моей маме. Они устраивали настоящий цирк из просмотра кинокартины какого-нибудь режиссера, которому в свое время отказала мама. Я хочу сказать, что ничего не происходило. Они смеялись, болтали, выпивали — и все.
И хотя они ухаживали за мамой, заставляли ее есть и рано ложиться спать, но ни разу не были с ней до конца откровенны. Они были союзниками — и только. До самого конца. Но, как сам увидишь, маме, если она действительно рассчитывала вернуться, требовалось нечто большее.
Я не могла спокойно смотреть, как мама постепенно опускается: с этим срочно нужно было что-то делать. Когда мне было двенадцать, я купила на Родосе мотороллер «Веспа» и привезла его домой на пароходе. И я раскатывала по всему острову, выжимая из своей малютки пятьдесят пять миль в час, и в моей голове лихорадочно крутились мысли о том, что мы заперты на Сент-Эспри, совсем как в какой-нибудь французской пьесе.
Потом приехал Блэр Саквелл, который искренне за меня переживал. Он сел сзади меня на «Веспу», подметая двор своим подбитым норкой пальто, и мы поехали к заросшим травой развалинам храма Афины. Блэр попытался меня успокоить, говоря, что я еще так молода и ссылка на Сент-Эспри не может длиться вечно. В один прекрасный день я непременно отсюда уеду. Блэр, конечно, был хорошим другом, но Сент-Эспри мне настолько осточертел, что я уже начала подумывать о побеге.
Ну, все кончилось в тот день, когда появилась Сьюзен Джеремайя. Я понимаю, что ты все о ней знаешь, поскольку сам подтвердил это в Кармеле. И безусловно, видел в моей комнате постер с ее портретом.
Итак, Сьюзен и ее съемочная группа высадились без разрешения на Сент-Эспри, что, впрочем, уже неоднократно делали сотни людей до нее. Но когда Сьюзен сказала, что она из Техаса, мама ответила: «Заходи, не стесняйся».
Я еще не встречала таких женщин, как Сьюзен, хотя, можешь мне поверить, за свою жизнь я навидалась актрис из всех стран мира.
От Сьюзен у меня просто дух захватывало. Сначала я, правда, решила, что шляпа и ковбойские сапоги — это уже перебор. Мы все родом из Далласа. Я родилась в Далласе. И постоянно ездила на ранчо дяди Дэрила. Но никто из нас так не одевался.
Но уже через двадцать четыре часа стало понятно, что подобная одежда прямо-таки создана для нее. В своих ковбойских сапогах она прошагала много миль по воде, пескам и высокой траве, карабкалась в них по горным тропам. Она носила исключительно джинсы и мужские рубашки. У нее даже и платья-то никогда не было.
Когда мы спустя какое-то время оказались в Каннах, я думала, что уж здесь Сьюзен точно наденет нормальную женскую одежду. Но не тут-то было. Сьюзен всю дорогу ходила в своем прикиде для родео, совсем как в фильме «Ковбой из Райнстоуна»: в атласной рубашке, брюках, с сигаретой в зубах — словом, полный отпад. Сьюзен, может, и не соответствует общепринятым канонам красоты, но по-своему очень недурна.
Я хочу сказать, она высокая и худощавая, в ней есть нечто типично техасское: высокие скулы и глубоко посаженные глаза. Волосы у нее коротко стриженные, вьющиеся, словно уложенные дорогим стилистом, хотя я точно знаю, что она ничего с ними не делает.
От Сьюзен у всех захватывает дух. И она прекрасно умеет обращаться с прессой. Она смотрит прямо на репортеров и говорит: «Я понимаю, чего вы хотите», но в обиду себя никогда не дает.
Ну ладно. Вот так она выглядела, и такие у нее были манеры. Но ее внутреннее содержание было еще более поразительным. Сьюзен была глубоко убеждена, что может все. Остановить Сьюзен было невозможно. Если Сьюзен чего-то хотела, то и секунды не проходило, как она уже тянула за этим руку.
Приехав на Сент-Эспри, она села напротив мамы на террасе и с ходу принялась нахваливать свой фильм, а еще рассказывать, что ей необходимо его закончить: типа того, представляет ли это для мамы интерес и не хочет ли она помочь женщине-режиссеру из Техаса, и все такое.
Потом она собиралась снять большую картину в Бразилии, а затем — в Аппалачах, причем она не только снимала фильмы, но и писала к ним сценарии.
У ее отца, жившего в Техасе, было полно денег, но сейчас Сьюзен сидела на мели. Она разом просадила те восемьсот тысяч, что дал ей отец, а потому тот поклялся, что больше не даст ей ни цента.
И вот, как ты, наверное, знаешь из журналов, мама дала Сьюзен пустой чек. Мама должна была получить свой процент с проката «Конца игры», и именно она выдвинула фильм на Каннский кинофестиваль.
Мы еще не успели покинуть террасу в то первое утро, а мама уже устроила мне роль в фильме. Она указала на меня Сьюзен и сказала: «Эй, если можешь, сунь куда-нибудь Белинду. Разве она не прелесть? Правда, хорошенькая?»
То была мамина обычная манера заставить режиссера занять меня в его фильме. «Эй, сунь Белинду в эту сцену», — говорила она прямо во время съемок, и, не буду скрывать, мне нравилось. Но маме никогда не приходило в голову предложить режиссеру указать мое имя в титрах. Таким образом, на моем счету двадцать два фильма, но моего имени даже в титрах не стояло. В некоторых из них я говорю и играю, в одном меня даже убивают, но в титрах я тем не менее не значусь.
И так было всегда. До выхода на экран «Конца игры».
Сьюзен посмотрела на меня и сразу решила, что я ей подойду. И за одну ночь придумала для меня роль.
Она разбудила меня в четыре утра и спросила, говорю ли я по-гречески. Да, говорю, но с акцентом, сказала я. Хорошо. Всего пара слов. И уже на следующее утро мы приступили к съемкам на побережье.
