Отвратительно, что приходится все раскапывать вновь, даже для того, чтобы ввести Дэна в курс дела. Я не имел права отодвинуть в сторону Дэна, ничего ему не объяснив. Как-то несправедливо получается.
Но что касается моего рассказа… Но это же полная бессмыслица! Так ведь?
27
Беспокойные сны. Я снова проверил, хорошо ли заперта фотолаборатория. Негативы лежали в металлическом ящике для документов. Именно туда я складывал все после окончания работы. Не хочу, чтобы они сгорели, если вдруг возникнет пожар. Но положил ли я их туда в последний раз? Тысячи комплектов негативов в белых конвертах. Пометил ли? Не помню.
Я попробовал открыть намертво приросший засов, но дубовая дверь не поддалась. Все равно что пытаться отколоть кусочек камня. На двери никаких отметин. Ни единой.
Тут я проснулся. Сон как рукой сняло. Сердце бешено колотилось. Золотые обои в материнской спальне покрыты пятнами сырости, которые в лунном свете блестели, как следы от улиток.
За окном прогрохотал трамвай. Через французские окна в комнату просачивался аромат жасмина. Вспышки света от фар машин на Сент-Чарльз-авеню.
Но где же Белинда?
Я спустился вниз. На кухне горел свет. Монотонно гудел холодильник. Белинда сидела за белым металлическим столом и ела мороженое прямо из картонной коробки. Она была босиком, в коротенькой детской ночной рубашке, из-под которой виднелись фиолетовые трусики.
— Что, не спится? — подняла она на меня глаза.
— Пожалуй, пойду немного порисую.
— Но сейчас только четыре утра!
— Интересно, а когда тебе будет восемнадцать, ты все так же не будешь возражать против того, чтобы я выставлял картины?
— Я люблю тебя. Ты сумасшедший! И говоришь ты совсем не так, как другие. Обычно люди, если им надо что-то выяснить, начинают издалека. Ты же сразу берешь быка за рога. Словно чертишь мелом на доске.
— Я знаю. Ты мне уже говорила. Мои друзья называют это наивностью. Я же называю это глупостью.
— Покажешь картины, когда сам будешь готов. И кстати, Джереми, можешь принять к сведению: я совсем не буду возражать, поскольку мне нравятся твои картины и, если хочешь знать, мне непереносима одна только мысль о том, что придется ждать еще два года. В ноябре, а точнее, седьмого ноября мне исполнится семнадцать. Джереми, и тогда останется всего лишь год! А может, и раньше, если ты не будешь падать духом… — сказала она, отправив в рот ложку клубничного мороженого.
— Думаешь, стоит?
— А что они могут сделать? — прошептала она, и взгляд ее вдруг сделался жестким. Потом она покачала головой и, вздрогнув, на секунду закрыла глаза. — Забудь о них. Делай то, что будет хорошо для тебя. — Она съела еще ложку мороженого и совсем по-детски пожала плечами. — Я хочу сказать, здесь… — Тут она оглядела кухню с высоким потолком. — Я хочу сказать, здесь почему-то кажется, что все в руках Господа. Остального мира просто не существует.
— Ага, Бог и духи, правда и искусство, — отозвался я.
— Что, опять мелом по доске? — хихикнула Белинда и вдруг, снова став серьезной, добавила: — Твои две картины «В постели моей матери» точно сведут их с ума.
— А что в них такого хорошего?
— Да ладно тебе! Мороженого хочешь?
— Нет.
И тогда Белинда продолжила с набитым ртом:
— Ты ведь понимаешь, что я взрослею от картины к картине? Я уже выросла из ночной рубашки Шарлотты, приняла Первое причастие и…
— Да-да, конечно. Но это не ты выросла, а я.
Тут Белинда не выдержала и стала смеяться, качая головой.
— Я живу с сумасшедшим. Но более здравомыслящего человека я в жизни не встречала!
— Ну, тут ты несколько преувеличиваешь.
Я вышел на застекленную галерею. Включил верхний свет. Боже милостивый, те полотна! Что-то такое… Но что? Первые несколько секунд я всегда вижу нечто новое. Что именно?
Она стояла у меня за спиной. Ее топик был таким прозрачным и коротким, что вряд ли сошел бы за предмет одежды. Фиолетовые трусики украшала кружевная отделка. Слава богу, что доморощенные джунгли отделяли нас от всего мира!
— Я больше не кажусь такой невинной. Правда? — спросила Белинда, взглянув на картины.
— Что ты имеешь в виду?
Но я знал. Дело было в тенях под глазами и едва заметных морщинках на лице. С картины смотрела молодая женщина со спелым, точно персик, телом под шелковой сорочкой. Даже пальцы ног, запутавшиеся в смятом покрывале, выглядели сексуально. И меня вдруг пробрала дрожь. Мне стало страшно. Но живший во мне художник был безжалостен — и безмерно счастлив.
28
Четыре утра. Это уже вошло в привычку. И сон, из-за которого я просыпался в мокром поту, стал обрастать подробностями.
Я больше не осматривал дверь фотолаборатории. Я пытался взломать замок на двери мансарды. Или, может, наоборот, старался сделать все, чтобы туда никто не мог проникнуть? Нет, я старался сделать так, чтобы туда никто не мог проникнуть без моего ведома. Спрятанные ключи. Где бы они могли быть? В баночке со специями на кухонной полке. В банке из матового стекла, на которой значилось «Розмарин».
Один шанс на миллион, что негодяй их сможет найти. Во сне я перебирал баночки: розмарин, тимьян, майоран — и так до бесконечности. Большинство из них пусты, и только в одной лежат ключи от мансарды и фотолаборатории.
Я всегда запирал двери. Так ведь? Да, всегда. Воры могли унести куклы, игрушки, паровозики и прочий хлам. Но только не картины из мансарды и не фотографии из фотолаборатории.
И я показал ей баночку из матового стекла:
«Здесь запасные ключи. Даже если начнется пожар, не пытайся открыть ими дверь. Вызови пожарных и отдай им ключи».
«Хорошо, постараюсь их сохранить», — ответила она.
«Нет-нет. Я только хочу, чтобы ты знала, где лежат ключи».
«Но ты же всегда здесь, — рассмеялась она. — Когда такое случалось, чтобы я была дома, а ты нет?»
Неужели это так?
Но когда такое бывало, чтобы дом оставался пустым? Когда мы уезжали в Кармел? Я всегда запирал двери на все замки, а потом сто раз проверял и перепроверял. Всегда. Или нет? Как насчет того последнего раза, когда она была чем-то взволнована и мы очень спешили? Нет, я проверял.
Четыре утра. Я спустился вниз. В каморке под лестницей был старенький черный телефон. Именно туда я ходил в детстве, когда мне надо было позвонить. Приходилось садиться на маленький колченогий столик, держа в правой руке аппарат, а в левой — трубку. В каморке тогда даже пахло телефонным аппаратом. Но сейчас никакого запаха. Только эта современная гладкая белая штуковина с кнопками.
