— Знаешь, с тех пор, как я вошел в клуб, только и слышу отовсюду волнительный гул. Все гадают, какую же скандальную штуку ты выкинул.
Мэтью стряхнул с себя все мысли о любви и верности:
— Почему бы тебе, не остаться и не увидеть все самому?
— Определенно я не буду принимать участия в торгах. Сомневаюсь, что эта картина — как раз то, что моя будущая жена была бы рада видеть в нашем доме. И все–таки я приехал, чтобы взглянуть краешком глаза. И оно того стоило — просто восхитительное зрелище! Везучий ублюдок! — Реберн хитро посмотрел на графа. — Вокруг только и представляют, как ты втиснулся в свою крошечную мастерскую с теми голыми женщинами. Ты, должно быть, упиваешься своей славой.
Мэтью слушал друга, не спуская глаз с присутствовавших в клубе. Шампанское текло неиссякаемой струей, словно вода из фонтана. Совсем скоро гости опьянеют и почувствуют неодолимое желание поторговаться за его произведение.
— Не то чтобы я сам пошел на такое, разумеется, — продолжил Реберн, — я счастлив с Анаис. И ни одна другая женщина не сможет прельстить меня.
— Я прекрасно осведомлен об этой твоей доводящей до бешенства преданности по отношению к суженой. Должен тебе сказать, я нахожу это довольно раздражающим.
— Нет, ты так не думаешь, — усмехнулся Реберн, покачавшись на пятках взад–вперед. — Ты просто завидуешь.
— Да, черт возьми, завидую! — прорычал Мэтью.
— И этим вечером он снова несчастен, — язвительно заметил Реберн. — Не волнуйся о картине, дружище. У меня такое чувство, что цена будет расти еще очень долго. Все вокруг просто жаждут хоть мельком взглянуть на этот постыдный портрет.
— Я никогда не волнуюсь, — пробормотал Мэтью. Тем не менее, все внутри у графа предательски сжалось, он чувствовал, что задыхается. Подобные проявления беспокойства были ему несвойственны.
— Я попросил Анаис пригласить на нашу свадьбу леди Берроуз. — Реберн все болтал без умолку. — Мне показалось, это могло бы сделать уик–энд более приятным для тебя. Я ведь знаю, что ты чувствуешь на свадьбах и других подобных мероприятиях…
— Не стоит меня благодарить, — добавил Реберн, когда Мэтью нахмурился. — Что ж, полагаю, мне пора идти. Понимаешь, Анаис дома одна.
Реберн многозначительно поднял брови, а Мэтью трагически закатил глаза:
— Подумать только, всю оставшуюся часть жизни ты будешь ложиться в постель с одной женщиной! Я никогда не пойму, почему тебя не отпугивает идея моногамии.
— Я буду ложиться в постель с правильной женщиной, Уоллингфорд. — Реберн растягивал слова, подчеркивая смысл сказанного. — Ты никогда не пресытишься ею. В постели правильной женщины ты никогда не заскучаешь.
Интересно, мог бы Мэтью быть моногамным, если бы страстно захотел этого? Нет, он так не думал. Граф отличался от своего друга, был совершенно другим человеком. Холодным. Отстраненным. Он не относился к категории тех, кто способен сделать женщину счастливой. С ним она нашла бы лишь одиночество и пустоту, что едва ли способствовало бы счастливому супружеству.
— Что ж, мне пора, — нарушил молчание Реберн, ставя бокал на поднос, который проносил мимо лакей. — Не забывай, что ты — шафер. Я сочетаюсь браком с женщиной мечты, а на церемонии с моей стороны не будет больше никого из тех, кого я бы хотел видеть.
— Я там буду.
— Мне казалось, у тебя аллергия на свадьбы. Мэтью пожал плечами и потянулся за очередным бокалом шампанского:
— Проинструктирую камердинера, чтобы не забыл уложить в мою дорожную сумку целебную мазь.
Реберн усмехнулся:
— Желаю удачи сегодня вечером.
Отсалютовав другу бокалом, Мэтью принялся бесцельно слоняться по комнате. Рядом со столом находился тот самый постыдный портрет, все еще задрапированный холстом. С одного из углов картины ткань начала постепенно соскальзывать, и взору графа предстала изысканная позолоченная рама. В мерцании свечей, бросавших отсвет откуда–то сверху, золото искрилось, словно бриллианты в ожерелье.
— Джентльмены, — громко возвестил аукционист. Какофония голосов и смеха тут же стихла, уступив место неестественному зловещему молчанию.
— Черт возьми, Уоллингфорд, ты уже достаточно раздразнил нас, так долго скрывая эту маленькую работу! Дай взглянуть хоть одним глазком, приятель! — раздался раздраженный голос лорда Тонсомби, только что опрокинувшего в свою жирную глотку еще один стакан бренди.
— Да, ты уже поразвлекся, дай теперь и нам посмотреть! — выкрикнул кто–то из глубины комнаты.
— Джентльмены, — завопил аукционист, ударяя своим молоточком по деревянной кафедре. — Всему свое время, господа. Итак, мы начнем торги за право стать обладателем этого необыкновенного творения с пятисот фунтов.
— Давайте для начала взглянем на лот! — прокричал Фредерик Бэнкс, инвестиционный банкир. Мэтью поймал себя на том, что улыбается. Потомственные аристократы никогда не заботились о том, что покупают, но новоиспеченные толстосумы… Они выжидали, внимательно наблюдая, как растет цена лота, и расставались с деньгами только после того, как убеждались, что вложения окупятся с лихвой. Старина Бэнкс был представителем последних — тех, кто старался вкладывать один пенс, чтобы получить два.
Мэтью даже не сомневался, что Фредерик сочтет его портрет чрезвычайно удачной инвестицией — если, конечно, репутации этого распутника можно было доверять.
— Джентльмены, леди… представляю вам «Танец семи покрывал»!
Старший лакей клуба с шумом сорвал ткань с картины. Оценивающий ропот прокатился от центра толпы к отдаленным уголкам комнаты. Это был тихий, почти благоговейный трепет, и в установившемся безмолвии угадывалось почтение, заставившее Мэтью повернуть голову и пристально взглянуть на картину.
Произведение было столь же великолепным, сколь и эротичным. Прекрасным, написанным со вкусом и при этом явно возбуждающим.
До слуха графа донесся одобрительный шепот. «Просто ошеломляющий», «чувственный и великолепный», «изящный и сладострастный» — все эти слова заставляли его ощущать безмерную гордость.
Когда у Мэтью возникла идея проведения аукциона, он знал, что творение наделает много шума. Портрет просто обязан был стать сенсацией и заставить состоятельных господ распрощаться со своими денежками — возможно, даже с весьма внушительными суммами.
То, что замышлялось как непристойный портрет, в процессе работы трансформировалось, превратившись в утонченное и довольно декадентское произведение. Каждый мужчина, обожавший женские формы, наверняка готов был кровь пролить ради обладания этим шедевром!
Стоя позади толпы, Мэтью пытался критически оценить свою работу. Он пробовал смотреть на нее отстранение, выискивал недостатки, и все же не мог найти ничего, что было бы достойно порицания. Картина была превосходной, безупречной даже в мельчайших деталях — изображении женских грудей обнаженных героинь портрета, покрывал, собранных у их лодыжек и запястий.
