Апрельский день накануне Вербного воскресенья, как ему и полагалось, был пасмурным, хоть и без осадков. Царевич еще некоторое время валялся в постели, изводя комментариями к заметке в газете своего камердинера Епифана, изнывавшего в барской опочивальне, стоя с накрахмаленной и отутюженной сорочкой на вытянутых руках. С вечера Уар дал себе слово заняться наконец утренней гимнастикой и силовыми упражнениями. Отнюдь не потому, что его манили лавры Ивана Поддубного, а просто для поддержания кондиций и здоровья. Но теперь, представив себе предстоящие экзерсисы, он нашел их крайне неэстетичными и передумал.
– А где Анастасия? – спросил он камердинера, заметив наконец, что находится не в своей, а в ее спальне.
– Барышня отрабатывают классы, – ответил тот. – Так что если гимнастику опять отложите, так до обеда можете прогуляться.
– Без тебя, дурак, решу, – проворчал царевич и зевнул. – Советник выискался на мою голову. Позволяешь себе… Где это видано, чтобы прислуга господам советы давала? Себе хороший совет дай, прежде чем рот открывать при барине. Если мне сейчас еще и кухарка советовать начнет, всех выгоню к черту.
Лакей возвел глаза к потолку, подумав, что если барин останется дома, то за полдня запросто вытреплет ему все нервы.
Выбравшись наконец из пуховых перин, Уар выглянул в окно и почувствовал, что Москва задышала весной, тем особым запахом, который рождает ожидания и предчувствия чего-то нового и радостного. Царевич обманывался не в первый раз. Выйдя после завтрака из дому, он ощутил лишь острый запах свежего весеннего собачьего дерьмеца и тут же ступил в оное. Выругавшись без сердца, он отправился навстречу бегущим ручейкам в сторону Мясницкой. Этуаль отрабатывала классы, и до обеда он решил не изнывать в ожидании ее появления, а прогуляться, как и советовал ему лакей, имевший к тому свой интерес.
Отчего-то вспомнилось царевичу одно из Вербных воскресений его детства. Начиналось оно пышным шествием. Впереди процессии степенно выступали бояре, дворяне, приказные чины. За ними везли вербное дерево. Под ним на санях ехали патриаршие певчие – мальчишки лет двенадцати в белых одеждах, похожие на ангелов. Пели звонкими голосами. В середине процессии верхом на «осляти», которого царь вел под уздцы, ехал патриарх. Впереди государя стольники несли скипетр, царскую вербу, свечу и полотенце. Патриарх налево и направо осенял народ крестом. Шествие замыкало духовенство с торжественными лицами. По ходу движения дети стрельцов, шустрые подростки, расстилали перед «осляти» разноцветные ткани и одежды – согласно Евангелию. Маменька объясняла, что так жители Иерусалима встречали Христа, въезжавшего на ослике в их город. Когда процессия вступала в Спасские ворота Кремля, по всем московским церквям звонили колокола. У стен Успенского собора шествие останавливалось. Царь и патриарх обменивались поцелуями. Государь отправлялся во дворец, а патриарх – в храм.
За неделю до Пасхи на Красной площади открывался вербный торг. У кремлевской стены торговали вербой и живыми цветами. Оставшаяся неделя до Пасхи была наполнена подготовительными заботами к большому празднику. Царевич давно уже не грустил по прошлому – слишком длинным было оно, чтобы стоило тащить его в сердце в бесконечное будущее.
На Мясницкой, против почтамта, на углу Юшкова переулка разместился торговый дом «Георгий Жемличка и Ко». Российский представитель молодого американского автопрома, завидев дорого, хоть и не броско одетого молодого человека, от которого буквально разило большими деньгами и еще чем-то странным, взял его в рекламные сладкие клещи и поразил последней новостью сезона – бесшумными автомобилями. Список выглядел лаконично:
«Олдсмобил» 4 сил; руб. 1800
«Олдсмобил» 20 сил; руб. 4600
«Винтон» 40–50 сил; руб. 11 500
Не будучи расположенным вникать в технические тонкости устройства транспортных средств, царевич размышлял о специальном костюме, в котором, должно быть, удобно и пристойно находиться за рулем. По всему выходило, что сочиненный им костюм более подходил к самой дорогой модели, которой в салоне явно недоставало. Но возвращаться домой пешком не хотелось, и Уар с большой неохотой согласился на «Винтон», чем несказанно обрадовал представителя заокеанского автопрома. Когда-нибудь Москва будет выпускать автомобили, не уступающие заграничным, подумал Уар, и «лошадок» в них будет поболе. И назвать авто следует гордо – «Москвич». Посрамленная Америка ахнет!
Царевичу вспомнился трогательный февральский приказ временного Московского градоначальника генерал-майора Е. Н. Волкова: «Проезжая по городу, я усмотрел, что некоторые постовые городовые, заметив мое приближение, поспешно останавливают движение экипажей, освобождая путь для моего проезда. Находя, что поддержание правильного движения экипажей, согласно требованиям обязательных постановлений городской думы, вполне достаточно для устранения затруднений в уличном движении и что при точном исполнении сих требований всякие поспешные экстренные меры к освобождению проездов являются излишними, предлагаю приставам разъяснить городовым, чтобы они как во всякое время, так и при моих проездах ограничивались лишь поддержанием установленного порядка движения». Уар тогда счел приказ двусмысленным и даже лукавым, ибо ему еще не приходилось жаться к обочине в ожидании проезда градоначальника.
Москва потряхивала автомобиль на колдобинах, вот уже потекла под колеса с Садового кольца Сретенкой, маякнула Сухаревой башней, от которой вдруг отчаянно шарахнулся под колеса новенького «Винтона» расстроенный молодой человек крестьянского вида. Заметался, взмахивая руками, как курица крыльями на деревенской улице, запричитал, да и был сбит с ног железным самоходным монстром. Сбежались зеваки, загалдели, кто-то привел городового, который, пошептавшись с водителем, помог ему погрузить неудачника в авто. По дороге выяснилось, что крестьянин Алексей Новозеров, войдя в часовню в Сухаревой башне, купил свечу и, оставив свой чемодан у входа, пошел ставить свечу к иконе. В это время чемодан его кто-то похитил. В чемодане было платье, и в том числе пиджак, в котором было зашито триста рублей. Вот он и шарахался, помраченный таким несчастьем.
Ах эти провинциалы!.. Кого же из них не приведут в трепет храмы Первопрестольной и несущийся над крышами колокольный звон? Кого не обманут? Уар запрокинул голову и увидел расчерченное голыми ветвями деревьев весеннее небо, окаймленное знакомыми зубьями и шпилями.
– А что, вашество, – городовой скомкал обращение, не зная, как правильно величать богатого шалопая, – моторы нынче на собачьем дерьме ездят?
– Почему на собачьем дерьме? С чего ты взял?
– Так пахнет… – разведя воздух руками, пояснил блюститель порядка.
Тут Уар вспомнил, как вляпался поутру, и сконфузился ужасно, хотя, что ему за дело до обывательских впечатлений?
– Да это сапоги твои пахнут, – отговорился он.
Городовой был высажен за поворотом, вполне удовлетворенный хрустящей в кармане крупной купюрой, а крестьянин доставлен в особняк господина Углицкого на Пречистенке, обласкан смертной прислугой женского пола и пристроен в помощники истопника.
