– Не взяли?
– Князь велел не брать пришлого.
– Князь… – хозяин снова посмотрел на трупы.
Его жена стояла, вцепившись в младшего сына. На лице Шмеля засохла чужая кровь. Два его брата вернулись с факелами, ведя в поводу лошадей:
– Вьюки вот… Все целое…
– Целое, – повторил, как заведенный, хозяин трактира. – А ты… Стократ… откуда здесь?
– Не век же мне жить в Макухе. Я бродяга, если ты помнишь.
– Бродяга, – хозяин закусил губу, желая прекратить навязчивую игру в эхо.
– Но Шмель выдержал экзамен, и кто угодно может это подтвердить.
– Отец, – старший сын хозяина остановился рядом. – Мы… еще другого нашли.
– Другого? – хозяин вздрогнул.
Средний сын, пыхтя, втащил во двор рогожу. Каблуки лежащего чертили борозды на черной земле.
Сделалось тихо.
Этот разбойник умер последним: Стократ чуть было не упустил его. Догнал в полумраке, непривычно быстрого и ловкого, и остановил, не окликая, не глядя в лицо…
– Это лесовик, – сказал старший сын.
Стократ взял у него факел.
Лежащий был тощ и невысок ростом, и, пожалуй, молод. Веки его закрытых глаз были пришиты к щекам затейливым тончайшим швом.
– Никогда раньше не видел лесовиков, – признался Стократ. – И часто они идут в разбойники, а?
* * *
Был дом, где он вырос, печные дверцы, столы и половицы, запах дыма и влажного дерева, – все, чем он жил в прежние спокойные годы, обволакивало Шмеля, притупляя боль и прогоняя страх. Он вернулся домой, и все, что случилось сегодня вечером, отодвинулось и померкло: смерть купца и его погонщика, валящийся на голову топор, отрубленная рука, вцепившаяся в рукоятку…
Но все, что случилось за эти восемь месяцев, отодвинулось и померкло тоже: ученичество и жизнь у чужих людей, соленые таблички и упражнения для чувствительности языка, наконец, надежда сделаться мастером-языковедом. Шмель будто разом сделался младше, будто жизнь его вернулась обратно, к развилке, и пошла совсем другой дорогой.
Мать согрела воды и вымыла его, как маленького. Матери не было дела ни до мертвых разбойников, ни до лесовика: младший сын вернулся домой, в этом был единственный смысл и ценность дня. Она была так ласкова и деловита, что Шмель понял: мать никогда и не верила, что он преуспеет в языкознании, его провал был для нее вопросом времени.
– Весь в царапинах, ох… Откуда такой синячище на спине?!
– Это я мешок плохо сложил… Каменный пузырек все время впивался…
– Каменный? Что за штуки, из камня пузырьки делать – ерунда!
Она вылила ему ковшик на голову. Чувствуя, как течет по лицу теплая вода, Шмель содрогнулся – вспомнил гибель торговца Сходни.
В Макухе еще не знают. Плюшка еще не знает, что его отец никому больше не выкажет ни спеси, ни гордости. Кому-то ведь предстоит нести в Макуху эту весть…
Только не мне, подумал Шмель, и одновременно обрадовался и устыдился. Я не буду учиться дальше, зато мой отец жив…
Отец и бродяга по имени Стократ беседовали в обеденном зале, и в пустом трактире до странности глухо звучали их голоса.
* * *
– Значит, ты все-таки колдун.
– Я бродяга.
– Колдун-бродяга, – хозяин гостиницы никак не мог остановить тяжелое гулкое эхо, звучавшее у него внутри и заставлявшее повторять уже прозвучавшие слова.
– Хоть бы и так.
– И ты не просто шел мимо.
Стократ вздохнул:
– Да ведь и ты не просто сидел у себя в трактире и ждал приезжих.
– Что? – хозяин резко поднял голову.
Стократ смотрел ему прямо в глаза.
– Поклеп, – хрипло сказал хозяин трактира. – Я человек… надежный, у меня лицензия от князя… столько лет на одном месте, меня все знают… А ты бродяга, ты… о тебе такое говорят, что…
Он замолчал.
– Поделили добычу и разошлись в разные стороны, – задумчиво сказал Стократ. – Кто-то пропал и умер, кто-то выжил и дальше разбойничал, кто-то на свою долю выбился и построил мельницу… или трактир, к примеру. И пошла другая жизнь: семья, дети, хозяйство. Но когда являются однажды прежние подельщики, как им отказать?
– Поклеп, – прошептал хозяин, и голос его из хриплого сделался сиплым.
– Полгода назад – были те же или другие?
– Не знаю. Ты меня не заговаривай… колдун.
Стократ кивнул:
– Да. Допросить бы их, но поздно. Хотя…
Он вытащил из ножен меч.
Хозяин трактира отшатнулся вместе с тяжелым креслом, на котором сидел:
– Ты…
И сразу замолк. Клинок в руке Стократа тускло светился, будто узкое окошко в едва освещенный, зыбкий мир. Там, внутри, шевелились тени, словно водоросли на дне.
– Присмотрись, – Стократ протянул клинок трактирщику, рукоятью вперед.
– Нет, – тот спрятал руки за спину.
– Присмотрись, кто там внутри. Может, кого-то узнаешь…
– Нет!
– Зря, – Стократ поднес клинок к глазам, и на его лицо упал синеватый отблеск. – Мой меч не то чтобы любит убийц… Он просто забирает их себе.
Трактирщик издал горлом свистящий звук.
– Вот три души, – продолжал Стократ. – Две понятные, как падаль, тупые и смердящие – конченные. Третья смутная какая-то, хотя тоже ясно – душегуб… Вот как лесовик мог связаться с разбойниками? Я так понял по рассказам, что лесовики никогда не водились с людьми.
Трактирщик тяжело дышал, не прикасаясь ко лбу, не вытирая пот, вообще не шевелясь, будто жук, притворившийся мертвым.
– Ты давал им приют? Кормил? Ты знал об их планах? – мягко спросил Стократ.
– Не знал, – глухо сказал трактирщик. – Косой Бурдюк – он девять пудов весит… весил. Ты его видел, мы его тащили… Он убивал одним пальцем. Вот так, ткнет пальцем в висок…
– Торговец Сходня был в Макухе не из последних, – Стократ глядел в свой клинок, как смотрят в огонь. – Высоко поднялся, может быть, даже слишком высоко. Хорошая добыча, лакомая… Почему с ними был лесовик?
– Я не знаю. Я просто хотел жить, колдун, у меня дети…
– Они знали?
– Нет, – трактирщик вскинул голову. – Дети ни при чем. Жена тоже.
– А трактир на какие деньги выстроен?
Трактирщик начал трястись, и зрелище это было жуткое: он был человеком нетрусливым, бывалым. Вслед за ним начал дрожать стол, и, кажется, содрогнулись стены, будто весь трактир затрясся, вдруг осознав свою обреченность.
– Тогда вы разделили добычу и разошлись, – Стократ прикрыл глаза, ясно представляя себе распутье и молчаливых, идущих в разные стороны разбойников. – Много лет назад, и был ты молод, вот как твой старший сын теперь… Много тебе досталось? Немало, видать…
