– Всем в постель! – объявил Сходня, с грохотом отодвигая тяжелый стул. – Мой младший сын теперь – единственный ученик мастера и работать должен, как тягловый скот!
Неизвестно, что подумал Плюшка в ответ на эти слова, но очень скоро таверна опустела. Шмель, весь вечер пролежавший на своем тюфяке в углу кухни, тихонько встал, чтобы сжевать кусок хлеба: от огорчения ему хотелось есть больше обычного, и во вкусе ржаной горбушки мерещился горький упрек.
Поначалу он хотел оставить в таверне все склянки и бутылочки, крошки снадобий и подушечки с ингредиентами, которые перешли к нему за восемь месяцев учебы, – но оказалось невыносимо жалко расставаться с сокровищами. Вот сито для просеивания порошков, вот каменный флакон, старинный, с неразборчивым рисунком на гладком боку, вот ожерелье из смоляных шариков, нанизанных на нитку. Шмель разглядывал их, откладывал и снова брал в руки, совал в мешок и вытаскивал наружу. Уже Тина закончила прибирать, уже вытерла посуду и погасила светильники. Уже стояла за окнами глухая ночь, догорел огонь в очаге, а Шмель все сидел на краю лавки, поставив свечку в стенную нишу, и пытался решить, какие из сокровищ можно взять, а какие придется навсегда оставить.
Потом залаяли собаки и сразу угомонились. Тихонько открылась входная дверь. Вошел кто-то высокий и большой, но странно бесшумный, как ночной зверь. Казалось, он и сапогами-то ступал нарочно громче – чтобы в таверне не подумали, что он крадется.
Сбежала по лестнице Тина. Привалившись спиной к стене, Шмель слышал их разговор.
– Что же ты так поздно? Я ждала…
– Завтра на рассвете ухожу.
– Завтра?! Ты же хотел остаться… еще хотя бы на денек…
Ее шепот и шмыганье удалились вверх по лестнице. Шмель понял, что у него слипаются глаза.
Тогда он собрал все подарки мастера в свой заплечный мешок, поставил его у тюфяка на полу – и заснул.
Ему снился котел с кипящим на огне варевом. Шмель зачерпывал из котла серебряной ложкой на деревянной ручке и подносил к губам; вкус растекался во рту, как заря под небесами: это был длинный рассказ о замечательной жизни и славной смерти, рассказ с картинками, которые возникали и складывались будто сами по себе. Во сне Шмель мечтал никогда не забыть этот вкус, навсегда сохранить и пересказать людям – но его уже трясли за плечо, и сон ускользал, а вместе с ним ускользнул и вкус.
Над ним нависало лицо Тины, бледное, помятое, с красными глазами:
– Вставай, дурачок… Стократ на перевал выезжает, так иди с ним, что тебе на дороге одному делать? Вставай, скорее!
Она сунула ему хлеб, завернутый в тряпицу.
На улице было сыро и зябко, Шмель сразу же затрясся, застучал зубами от холода. Человек с мечом у пояса вывел из-под навеса свою лошадь, уже оседланную, а Тина подтолкнула Шмеля вперед:
– Вот, с ним поедешь, я хоть спокойна буду…
Шмель растерялся. Он сторонился незнакомцев. До десяти лет отец запрещал ему разговаривать с чужими – вообще, как если бы мальчик был немой.
– Я сам!
– Да вместе же легче! Мало ли, в горах ногу подвернешь, и что? Звери там… Даже купцы караванами ходят!
– Да на что я сдался зверям? – Шмель попятился. – Я не купец, я сам сюда пришел, сам обратно дойду…
– Ноги сотрешь о камень, – тихо сказал приезжий, поймав его взгляд.
Шмель странно успокоился. Никогда прежде ему не доводилось быть таким равнодушным.
– Ноги сотру о камень, – повторил он шепотом.
Приезжий взял его под мышки и подсадил на лошадь. Никто не подсаживал Шмеля с тех пор, как ему минуло шесть – повсюду забирался сам.
– Прощай, Тина, – тихо сказал приезжий.
И, больше не слушая ее, вывел лошадь за ворота.
* * *
Первым желанием Стократа было отговорить мальчишку от сегодняшнего похода на перевал: там, где должны были встретиться купец, Стократ и разбойники, мальчишка явно оказался бы лишним.
А потом заговорило любопытство. Мальчишка долгое время был учеником языковеда и сам умел читать по вкусу напитка; возможно, он своими глазами видел лесовиков. Поддавшись любопытству, Стократ решил, что парню ничего не угрожает: и купец, и Стократ всю дорогу проедут верхом и прибудут на перевал куда раньше, чем пешеход-подросток. К появлению мальчишки все будет кончено, а Стократ, пожалуй, успеет и прибрать на месте происшествия.
– Ты сам видел когда-нибудь лесовиков?
– Нет. Они чужих не любят.
Шмель отвечал, как во сне, и смотрел прямо перед собой, на дорогу. Стократ шел рядом, ведя лошадь в поводу. Мальчишка сидел в седле неуверенно и не доставал до стремян.
– А кто же к ним ходит? На переговоры, например?
– Дозорные от князя, стражники, двое или трое. Когда в чаше огонь зажгут – дозорный бежит за посланием. И обратно так же.
– А лесорубы их видели?
– Тем они не показываются.
– Лесовики, что же, опасны? Раз уж с ними так считаются?
– С такими не считаться – себе быть врагом. Они бойцы хоть куда. И яды у них… мастер говорит, яды у них отменные.
– Их много?
– Не знаю. Уж не меньше, чем нас.
– Они похожи на людей? Или как деревья – ноги в земле?
– Да какое там! Люди как люди. Только глаз нет.
– Совсем слепые? И как же бьются тогда?
– Не знаю. Говорят, они слышат не ушами, а всем телом.
– Как это?
– Не знаю. Я не видел.
– Допустим… А что это такое – их язык?
– Великое искусство.
– Да ну! А как ты, к примеру, читаешь такое послание?
– А так. «Соленый как воля, сладкий как степень, кислый как движение, горький как время». Это главная основа, а на ней снасти: тепло и холод, гладкий и терпкий, вязкий и легкий. И еще послевкусие…
– Сложно, – сказал Стократ. – А скажи, зачем тебе языкознание? Зачем учиться пошел?
– Хотел знать, чего не знают другие.
* * *
– …чего не знают другие.
Шмель покачнулся в седле и вдруг проснулся. С момента, когда приезжий посмотрел ему в глаза и сказал что-то… неважное, какие-то бессмысленные слова, – с этого момента он был сонный, спокойный, сам себе чужой; за восемь месяцев его много раз спрашивали, зачем пошел к мастеру в ученье, и всем он врал: хочу послужить князю, хочу выбиться в люди, хочу заработать… А правду сказал только сейчас, в оцепенении. И от этого, должно быть, очнулся.
Он сидел верхом на чужой лошади, справа и слева тянулась дорога, пустынная, уже далеко от жилья. У седла был приторочен его заплечный мешок и еще какие-то вьюки. Незнакомец шел рядом, задавая вопросы, и кто знает, сколько уже Шмель успел ему выболтать!
