– Где?
– В этом театре, Дэн. Быть артисткой. Заниматься сексом
прямо на сцене, и чтобы все на тебя смотрели. И пускали слюни. И кончали, не
снимая штанов. Разве не здорово?
– Потрясающе.
– Ага. И первое, что я сделаю, – пошлю приглашение
мамахен. Пусть на меня посмотрит, чертова писака!
Безусловно, именно ради этого все и затевается.
– А зачем ты прилетел в Стокгольм, Дэн? –
наконец-то Лягушонок удосужилась спросить об этом – впервые за время нашего
знакомства.
– У меня дела в Стокгольме.
– Да? А ты не похож на человека, у которого есть
какие-то дела.
– А на кого я похож?
Лягушонок задумывается. «Задумываться» по Лягушонку
означает: морщить лоб, грызть ногти, чесать подмышки, дергать себя за ухо –
именно это Лягушонок и проделывает.
– Ну я не знаю… Ты похож… похож… на парня, который
торгует героином, – Лягушонок с надеждой смотрит на меня.
– Я не торгую героином.
– На парня, который торгует оружием.
– Я не торгую оружием.
– Жаль. Очень жаль.
Разочарование Лягушонка сродни разочарованию Билли. Это
киношное разочарование. Таким же киношным является ее преклонение перед плохими
парнями. Перед парнями-изгоями в угнанных тачках. Перед одинокими боксерами,
одинокими киллерами, печальными любовниками, печальными ворами, печальными
налетчиками на банки; в их карманах не сыщется и сотни баксов, в их тощих
холщовых сумках не сыщется и бритвенного станка, но они владеют приемами любого
из восточных единоборств, кодами к «Энигме», шифрами к «Книге Мертвых»,
доступом к ядерным боеголовкам, ключами к царствию небесному; они беспечно
сплевывают вишневые косточки за секунду до того, как их должны
пристрелить, – и они всегда добиваются своего. На этом стоит весь
Голливуд, вот уже много лет засирающий мозги людишкам, подобным
Лягушонку-недоноску. А таких не один миллиард наберется.
– …Тогда не говори мне, чем ты занимаешься. Совсем не
говори.
– Не буду. Ты вернешь мне паспорт?
– Конечно.
– Я бы хотел получить его сейчас.
– Я верну, верну… Останься еще на немного.
– Я и так засиделся. И потом… Я исполнил свою часть
договоренности, побыл твоим дружком. Теперь и ты исполни свою.
В который уже раз просьба о возвращении паспорта вызывает у
Лягушонка неадекватную реакцию. Она кажется недовольной, она почти в ярости.
Капризная девчонка, вот кто такая Лягушонок. Капризная девчонка, все прихоти
которой должны удовлетворяться, не мытьем, так катаньем.
– Останься, Дэн.
– Нет. Мне пора. Пошутили и хватит.
– А знаешь что? – Лягушонок хихикает. – Я не
отпущу тебя.
– Интересно, каким образом?
– А вот каким!..
Она копается в куче вещей, на которой сидит. Она может
достать оттуда все, что угодно, вплоть до полицейского при исполнении, но
почему-то вынимает пистолет. Не «Глок», другой, но от этого он не перестает
быть пистолетом. Признаться, я не ожидал от нее такой прыти, к тому же пушка
явно тяжела для Лягушонка, это – не ее пушка, наверняка где-то украденная; если
она украла паспорт, то почему бы не украсть и пушку?
– И что дальше? – устало спрашиваю я.
– Посмотрим.
Посмотрим. Посмотрим вместе, как какое-нибудь заштатное
кинцо.
«Мизери», вот что приходит мне на ум.
Пистолетное дуло слишком близко, чтобы вот так, навскидку, я
вспомнил имя режиссера, но книжный первоисточник не забудешь ни при каком
раскладе: Стивен Кинг, кто же еще, расхожий сюжет о талантах и поклонниках в
подарочной упаковке забойного триллера. Поклонники не всегда благо, об эту
дармовую шоколадку можно обломать не только зубы, этой мышеловке случается так
защемить хвост, что не обрадуешься.
– Он настоящий.
– Да что ты говоришь! И откуда же ты его взяла?
– Я еще не сказала тебе? Мой мудак папашка –
полицейский комиссар. Как тебе такой поворот событий?
– Хреновый поворот.
Это и правда хреновый поворот, самый хреновый из всех
хреновых. Оказаться в чужой стране, с сомнительными документами, да еще под
дулом пистолета, который держит в руках пятнадцатилетняя психопатка. И я вовсе
не уверен, что она им не воспользуется.
– …Вот и я думаю, что хреновый. Для тебя, во всяком
случае.
– Неужели выстрелишь? – с сомнением спрашиваю я.
– Выстрелю. Если ты не прекратишь нудить и не будешь
паинькой.
– А если я не прекращу нудить? И не буду паинькой?
– Тогда я выстрелю. Пау-пау-пау, – соплячка
округляет рот. – И ты превращаешься в труп.
– И как же ты объяснишь все матери?
– Писаке? А ничего не буду объяснять.
– А мудаку папаше?
– С ним проблем не будет. Скажу, что применила оружие в
целях самообороны. Что ты грязно приставал ко мне. Что я только защищалась.
– И он поверит?
– Даже если не поверит, то сделает вид, что поверил. Не
станет же он заводить дело на свою родную дочь!
– Значит, у меня нет выхода?
– Выход только один: будь паинькой, Дэн. Будь моим
сладким дружком.
– И когда же я смогу уйти?
– Когда я захочу.
На щеках соплячки играет румянец, виски покрыты мелкими
бисеринками пота, волосы увлажнились, веки потяжелели, даже губы очистились от
герпеса. Вся фигура ее укрупняется, становится почти монументальной. Подобные
ракурсы я не раз описывал в своей рубрике «3,14здатое кино», а на смену плохим
парням иногда приходят плохие девчонки. Этот вариант я как-то не учел.
– Знаешь, что я тебе скажу, соплячка?
– Валяй, говори.
– Пошла ты!..
«Пошла ты» на фоне белого с вышитыми якорями халата
смотрится нелепо, почти водевильно, я мог бы переодеться в свои шмотки сразу,
еще в ванной, почему я не сделал этого? Соплячка со своими россказнями об
амстердамском секс-театрике – она во всем виновата, она подействовала на меня
расслабляюще.
– Я собираюсь уйти. Прямо сейчас.
– Никуда ты не уйдешь.
– Уйду.
– Нет.
– Уйду, и ты меня не остановишь.
– Не нарывайся, Дэн. Ты не знаешь меня.
– Но и ты меня не знаешь.
Нас разделяет метра полтора, не больше, все из-за хлама,
которым забита комната Лягушонка, свободного пространства здесь маловато.
