– Значит, она дала тебе понять?
– Ты меня достал, старик, – Тому все еще не
хочется драться со мной, проклятье.
– Ты достал меня с самого начала. Как только я увидел
твою гнусную харю. Меня чуть не стошнило. Меня и сейчас тошнит.
– Проблюйся, – меланхолично советует Том. – А
потом поговорим нормально. Как мужик с мужиком. Без истерик.
– Ты считаешь, у меня истерика?
– Да пошел ты!..
Сукин сын Том, трусливый, как и любой румын, опять
поворачивается ко мне спиной, но теперь он уходит, не бежит, нет, –
уходит, сохраняя свое румынское достоинство, цена которому – долька чеснока. И
стоит мне увидеть его спину, как все симптомы лихорадки и вирусного гриппа
проходят сами собой. Я снова полон сил, легкости и ярости, я снова чувствую
себя живым.
Подстегиваемый этим чувством, я в два прыжка нагоняю Тома и
сбиваю с ног. Он валится, как подкошенный, он не ожидал подобного вероломства с
моей стороны, несколько минут мы катаемся по земле, издавая нечленораздельные,
первобытные звуки.
– Ах ты, гад! – хрипит Том.
Он сильнее меня, много сильнее, но это уже не имеет
значения.
Нужно только выбрать подходящий момент.
И подходящий момент наступает – именно тогда, когда Том
безнадежно подминает меня, теперь ему остается только – приподняться и ударить
меня в кадык ребром ладони. Рука занесена, я вижу на ней каждый волосок, я вижу
небрежно состриженные ногти, я вижу въевшиеся в кожу частицы металла, еще
мгновение, еще… теперь пора.
Он не сразу понимает, что произошло.
Ничего выдающегося – с моей точки зрения. Всего лишь
пистолетное дуло, упершееся ему в живот, – именно так приводят в чувство
зарвавшихся румын, именно так превращают их внутренности в мамалыгу. Только
теперь я до конца понимаю массажиста Хайяо, только теперь я до конца понимаю
беднягу Брэндона, эй, ребята, я на вашей стороне! И эта сторона мне нравится.
Какой-нибудь политкорректный хрен из доставшей всех до печенок Хельсинкской
группы может тявкнуть, что это темная сторона, мне на это наплевать.
Тем более что в темноте я вижу, как днем, следовательно –
темнота и есть день.
– Ты что это? – Том едва шевелит губами.
– А что?
– Что это у тебя?
– Пушка. И не у меня, а у тебя. В кишках.
– Тварь такая…
– Полегче на поворотах, плейбой. Опытным путем
установлено, что кишки вываливаются в течение трех секунд.
Подбородок Тома дергается от ужаса. Как бы ты не обоссался,
дружок.
Об этом я и не подумал, это может испортить картину, я вовсе
не этого добиваюсь.
– Ты ненормальный сукин сын! – Видно, что рот Тома
открывается вовсе не по его воле, румынские штучки, хотя нет, скорее –
польские. Пшеки – они такие, они бы и рады заткнуться, но гонят и гонят пургу,
себе во вред. Так и произошло с моим единственным знакомым поляком, борцом с
авторитаризмом, свои сраные гуманистические идейки он толкал на светских
вечеринках по случаю открытия FM-станций, и на благотворительных обедах в честь
Дня пожилого человека, и на сборищах сатанистов Кировского района, и на
заседаниях секции книжной графики Союза художников, и в среде проституток со
Староневского. Проститутки в конце концов его и погубили: сдали сутенерам,
патриотам и вообще – отличным парням без рефлексий по поводу прав человека, и
те пришпилили нудного поляка. И ладанка с Лехом Валенсой не помогла, хотя,
говорят, после смерти пшека замироточила.
– Ненормальный сукин сын… ненормальный.
– Заткнись!
Том послушно затыкается, никаких весомых аргументов против
«Глока» у него нет.
– Сладенькая маленькая пуля из хорошенькой голубой
пушки. Хочешь с ней познакомиться? Это совсем не то, что знакомиться с
девушками в кафе…
– Ты…
– Я же сказал – заткнись!
– Я молчу, молчу…
– А теперь слушай меня внимательно.
– Я слушаю… слушаю…
Он слушает. Он действительно слушает. Он готов внимать
каждому моему вздоху, каждому движению моего тела, в жизни у меня не было более
благодарного слушателя, это не идет ни в какое сравнение с цыпочками, им
понимание стилистики раннего Годара иначе, как между ног, не вобьешь. Это не
идет ни в какое сравнение с тамагочи, они вечно путают Джармуша и Джармена и
искренне убеждены в том, что Ангелопулос это:
национальное греческое блюдо с козьим сыром и оливками;
Апокалипсис в переводе на литовский;
настоящая фамилия Альберта Эйнштейна;
фасон шляпы;
разновидность пасьянса.
Мне тяжело удерживать на себе тушу Кожаного Тома,
представляю, как мы смотримся со стороны, представляю, как это развеселило бы
Лору, к тому же я еще не решил, что делать с Томом.
– Я слушаю. – Язык Тома так и норовит вывалиться
изо рта, кожа на скулах натянулась, нос заострился.
– Сейчас ты…
– Я сделаю все, что ты захочешь…
Хотел бы я услышать то же самое совсем по другому поводу. И
совсем от другого человека. От девушки. От Тина-тин.
– Не перебивай, мразь!
– Я молчу… молчу…
– Сейчас ты встанешь и тихо… спокойно… абсолютно
спокойно… пойдешь к своей машине. У тебя ведь грузовик?
– Грузовик.
Грузовик. Я был прав.
– Ты сядешь в него, включишь радио… Радио в твоей
колымаге есть?
– Есть…
– Так вот. Ты включишь радио и найдешь что-нибудь
зажигательное… танцевальное… подходящее случаю. Ты включишь радио на полную
громкость, так, чтобы я услышал. И чухнешь отсюда с максимально возможной
скоростью. И по меньшей мере месяц будешь объезжать это место стороной. Ты меня
понял?
– Понял… Понял…
– А теперь вставай.
Том кивает головой, раз, другой, третий. Он кивает и не
может остановиться, он не в состоянии отклеиться от меня.
– Вставай, слышишь!
– Да…
– Поднимайся.
Я легонько надавливаю дулом «Глока» Тому на живот, и этого
оказывается достаточно. Через мгновение я в который раз вижу его удаляющуюся
спину, он не бежит, идет спокойно, абсолютно спокойно, он делает все, как надо,
хороший мальчик.
Хороший мальчик, грязный румын.
Спина Тома – отличная мишень, идеальная мишень, мишень –
лучше не придумаешь, в ней заключен целый мир, как славно было бы украсить ее
вьюнком, галькой, перьями, вырезками из журнала «Cinema», бутылочными стеклышками,
листьями медвежьего ушка, побегами калачиков, цветками лаванды, деталями давно
исчезнувших невинных механизмов и о-о… сладенькими маленькими пулями, выложить
их в форме… форме… подходящий узор вот так, спонтанно, в голову не придет,
нужно хорошенько изучить пару сайтов по татуировкам, пирсингу и шрамированию,
несколько дельных изображений обязательно найдется… Уж не сожаление ли я
испытываю по поводу Томова ухода? Да, иначе, как сожалением, легкой грустью,
это не назовешь.
