– Что будем делать, Сонни-бой?
Сонни-бой отличный слушатель, но плохой собеседник. И
советов он тоже не дает.
Чтобы избежать столкновения, я резко жму на тормоз и со
всего размаху ударяюсь грудью о руль. И… вот еще что…
Я все еще вижу в темноте.
Я вижу – ясно, как днем, – как останавливается джип,
номерные знаки забрызганы (замазаны?) грязью. Я вижу, как из него выходят два
типа не самой приятной наружности, расист и приятель всех сенегальских
наркодилеров Великий Гатри назвал бы их хачами. Хачи, кавказцы, – из тех,
что заинтересовали бы эстетов «Полного дзэна» только при покупке мандаринов.
Они почти бегут, они приближаются к нам с Сонни-боем, на ходу вытаскивая из-за
пазухи оружие, – оружие, я не могу ошибиться! пистолет и, кажется,
укороченный автомат без приклада, – я вижу это ясно, как днем. Их движения
выверены до автоматизма, почти незаметны, похожи на какую-то странную
пантомиму, заиндевевший балет, я и не заметил бы ничего, если бы не видел в
темноте.
Но я вижу.
Их физиономии не предвещают ничего хорошего – ни мне, ни
Сонни-бою, ни «Тойоте Лэнд Крузер», их антрацитовые глаза отсвечивают недобрым
огнем, что будет со мной, когда они приблизятся вплотную? что будет с
Сонни-боем?
Все последующее происходит почти мгновенно, в широкоэкранном
формате голливудского блокбастера: я делаю то, что всегда делает Чарльз
Бронсон, изредка – Клинт Иствуд и никогда – Вуди Аллен. Я рывком открываю
бардачок и достаю оттуда так и не выброшенный мной «Глок», если он не
выстрелит, если даст осечку – я пропал. После того как «Глок» оказывается в
моей руке, время удивительным образом замедляется, пленка начинает дергаться и
рваться, как будто неизвестный мне киномеханик отвлекся на обжиманцы с
разносчицей соленых орешков и перестал следить за аппаратурой. Не дожидаясь,
пока целлулоид расплавится, я распахиваю дверцу, скатываюсь с сиденья и начинаю
палить в приближающихся кавказцев, я легко бы смог заменить Чарльза Бронсона, я
снова безумный Макс, йоу!..
Пули, вылетающие из ствола, я вижу пули! Скорее всего, их
видят и кавказцы, перед тем как упасть на шоссе, скорее всего – мы видим их
по-разному: для кавказцев ночь взрывается короткими ослепительными вспышками,
яркими точками в пространстве, для меня же она наполнена голубоватым свечением,
пули вязнут в ней, блестят, как шарики ртути, кажется, пределов допустимой
самообороны я не превысил.
Один, похоже, еще жив, я слышу слабый стон.
У второго изрешечена грудь, три, четыре, пять дырок на
кремовом свитере, удивительная кучность, это делает мне честь, эй, Сонни-бой,
ушастый, как тебе нравится твой герой?.. Слабо понимая, что делаю, я запускаю
пальцы в дырки на кремовом свитере, в дырки на чужом теле – все пять, они
входят идеально, проделывал ли такие вещи Чарльз Бронсон?
Насрать мне на Чарльза Бронсона. И на жалкого налетчика,
распростертого на земле, тоже насрать, еще больше, чем на Бронсона, не я первый
начал.
Совершенно новые впечатления переполняют меня: мое
собственное тело немеет. Все, что есть в нем живого, горячего, все жизненные
токи, все силы устремляются к руке, воткнутой в грудь кавказца, их бег так
стремителен, русла, по которым они движутся, так широки, что мне кажется – еще
секунда, и все будет кончено. Со мной все будет кончено, жизнь уйдет из меня,
как вода в воронку, в слив; сломанные лезвия, волосы, щепки, – вот и все,
что останется на дне.
Нужно немедленно прекратить это, пока я еще в состоянии
контролировать ситуацию.
Не страх смерти – страх разминуться с Тинатин, вот что мною
движет. Если сейчас случится что-то непоправимое – я не смогу добраться до
Москвы и окончательно потеряю ее след. Холод, леденящий душу ужас пронизывают
меня, я прилип к мертвецу, как Белоснежка и Краснозорька прилипли к золотому
гусю, или это были вовсе не они, кто-то другой?.. Из всех сказок, которые
читала мне мама, когда была мамой, я не помню ни одной. Разве что сказочку про
папашу и его шлюх. И про горшок с кашей, которым можно было накормить целый
город, но вместо каши там точно был портвейн. Кем бы я ни был – Белоснежкой,
Краснозорькой, Чарльзом Бронсоном, безумным Максом – мне каюк. Но не успеваю я
утвердиться в этой мысли, как меня отпускает. Или – отпускают, что вернее. Я
снова принадлежу сам себе, в тело возвращается гибкость, необыкновенная
легкость, если сейчас день – то это самый лучезарный день, если сейчас ночь –
то это самая восхитительная ночь, полная звуков, запахов, красок, для меня нет
ничего невозможного. Эй, Тинатин, девочка, как тебе нравится твой герой?..
Разобраться с живым.
Мне остается разобраться с живым, его стоны и судорожные
всхлипывания только портят совершенную картину мироздания.
Молодой парень, много моложе меня, вряд ли ему больше
двадцати, с тонким лицом средневекового арабского богослова, тебе бы бегать с
книжками в медресе и сниматься в высокобюджетном эпосе «Улугбек», куда же ты
полез, умник?.. Очевидно, я подстрелил умника первым, меткость стрельбы
оставляет желать лучшего, нужно совершенствоваться, милый, такие вещи не
пускают на самотек, пробиты шея, плечо, из левого бедра хлещет кровь, рука тоже
перебита. Та самая, в которой он держал пистолет, а теперь не может даже
пошевелить. Я вижу и пистолет, в метре от парня, не такой попсовый, как у меня,
попроще и подряннее. Кровь, фонтаном бьющая из бедра, – смуглая, тягучая,
медовоглазая, что-то подсказывает мне: я буду долго ее вспоминать. Что-то
подсказывает мне – эта кровь требует совсем другого антуража, песок бы подошел,
ступени обсерватории подошли бы, сгодилась бы и опиумная курильня, и тело
наложницы из Мадраса, но только не растрескавшийся асфальт. Отсутствие чистоты
жанра меня убивает, стиль фьюжн – не для меня.
Красавчик из медресе, чудные глазки, Лора обязательно бы
запала.
Прострелить ему задницу, как это сделали отвязные потаскухи
из дерьмового киноаттракциона «Трахни меня»? Но для этого придется
переворачивать красавчика и стягивать с него штаны, Коран бы этого не одобрил.
– Я вернулся, но пленных теперь не беру.
Отлично сказано, жаль Сонни-бой не слышит, коротко и точно,
Вуди Аллен разразился бы получасовой тирадой с психоаналитическим уклоном и
поминанием еврейских предков по линии матери, Клинт Иствуд и вовсе бы
промолчал. Мне нравятся глаза парня, чудные глазки, они полны тоски по песку,
по ступеням обсерватории, по опиумной курильне, по наложнице из Мадраса, между
ними я и кладу пулю. Теперь правда – все.
Что-то подсказывает мне: угрызений совести не будет, ночных
кошмаров – тоже, моя вина в происшедшем – нулевая, не я первый начал.
Перспектива возни с трупами меня не вдохновляет, хватит с
меня Максима Ларина, второй джип мне тоже ни к чему, Сонни-боя за руль не посадишь,
лучше оставить все как есть. «Я вернулся, но пленных теперь не беру» – по
прошествии пяти минут фраза уже не кажется мне такой уж хорошей, в ней слишком
много дешевого огнестрельного пафоса. Варианты, которые подкинул бы мне Вуди
Аллен, теперь кажутся куда как предпочтительнее:
