– В каком смысле? – Глупо переспрашивать во второй
раз, но Анна переспрашивает. Я начинаю раздражаться.
– Это ваша героиня? Книга о ней?
– Нет. Конечно же, нет. Это просто обложка. Довольно
завлекательная, мимо нее не пройдешь, правда?
– Да уж.
– С содержанием она никак не соотносится. Во всяком
случае, напрямую.
– А если не напрямую? – я проявляю удивительную
настойчивость.
– Мне было предложено несколько вариантов оформления.
Этот понравился мне больше всего.
– Не сомневаюсь, что он был самым лучшим.
– Завораживает, не правда ли? – Теперь мы любуемся
обложкой вдвоем.
– Да.
– Мне кажется, что именно так выглядит суть. Ценная
мысль, хотя и несколько расплывчатая.
– Суть чего, Анна?
– Суть всего. Любви, смерти, преступления, наказания,
суть человеческой природы, ее двойственности. Добра, в котором заключено зло.
Зла, в котором заключено добро…
– Хотелось бы еще узнать имя оформителя. – Не
слишком ли бесцеремонно я прерываю Анну? – Может быть, это Иисус? Может
быть – Сатана?
– Это легко сделать, Дэн. Художник должен быть указан в
выходных данных. Дайте-ка я посмотрю.
Анна принимается изучать книгу.
– Ага, вот. Нулла. Буби Нулла.
– Странное имя.
– Похоже, что он итальянец. Или испанец. Хотя само имя
скорее немецкое.
Анне, чей первый муж был немцем, умершим от сердечного
приступа, виднее.
– Вы знаете его?
– Нет. Никогда раньше он не оформлял мои книги.
– Ну бог с ним. – Мне стыдно, что я напряг Анну,
мне хочется сменить тему. – Так ваша книга о добре, в котором заключено
зло? Или о зле, в котором заключено добро?
– Моя книга? Наверное, о том, что жертве по большому
счету все равно, кто полоснет ножом ей по горлу: последний бродяга или вполне
респектабельный человек с обезоруживающей улыбкой, любитель устриц и Вагнера.
Еще одна ценная мысль, лишь в одном Анна ошибается: ни
устриц, ни Вагнера я не люблю.
– …о том, что смерть многолика и опасность может прийти
с любой, иногда самой неожиданной стороны…
– Мне бы очень хотелось ее прочесть. Очень.
Херня. Мне совсем не хочется читать книгу Анны
Брейнсдофер-Пайпер. Такую книгу я мог бы написать и сам, если бы захотел. В ней
не было бы философского нытья о добре и зле и многостраничных пассажей о знаках
и посланиях, которые иногда оставляют убийцы, они просто не могут от этого
удержаться. Но в описание крови, которую я пустил нескольким второстепенным
персонажам… В описание крови я бы вложил всю душу.
– Мне бы тоже хотелось, чтобы вы ее прочли.
– Как-нибудь прочту.
– Как-нибудь, Дэн.
Поленья в камине (он наконец-то разгорелся) весело потрескивают.
Огонь слишком, неестественно, ярок. Столь же неестественна тьма, сгустившаяся
над садом. Сейчас никак не позднее трех-четырех часов дня, но ощущение такое,
что наступили сумерки. В сумерках Анна выглядит еще более привлекательной, она
даже помолодела, уж не разговоры о преступнике и жертве так завели ее?.. Теперь
она полностью соответствует роли бесстрашной охотницы, которую никогда не
исполняла.
– …кто же тогда их пристрелил?
– Кого?
– Всех этих животных, Анна.
– Свен. Свен обожает сафари и раз в год обязательно
выбирается в Кению.
Сафари. Самое подходящее занятие для полицейского комиссара,
который одним ударом кулачища загоняет чужую преступную челюсть в чужой же
преступный затылок. И черномазая Кирстен… Она наверняка внедрилась в дом по его
протекции.
– У вас просто удивительная семья!
Та еще семейка, гы-гы, бу-га-га, нахх!.. Дочурка-психопатка,
папашка – охотник за головами (он и в отпуске не может обойтись без стрельбы) и
мамахен, сочиняющая истории про маньяков. Стоп. Ничего плохого об Анне я сказать
не хочу.
– Надеюсь, мне удастся познакомиться с вашим мужем.
– Я тоже надеюсь. Но обычно он приходит очень поздно. У
него ненормированный рабочий день.
– Даже сегодня он не сделает исключения?
– Боюсь, что нет.
– Преступность растет?
– Боюсь, что да, – Анна поворачивается к окну. Она
все так же обнимает себя за плечи. Она все так же смотрит в сад. –
Странно… В саду становится темно.
– Должно быть, собирается дождь.
– Должно быть, вы правы.
На фоне окна, на фоне сумерек, на фоне постриженных кустов и
бумажных фонариков Анна кажется мне особенно беззащитной, особенно хрупкой, мне
хочется обнять ее. Мне хочется, чтобы она относилась ко мне с симпатией, это
важно. Чтобы она считала меня своим другом, чтобы во всем могла положиться на
меня. То, чего я не хочу ни при какой погоде, даже если сумерки будут вечными,
даже если пойдет дождь:
– чтобы она возненавидела меня;
– чтобы одна мысль обо мне, убийце ее дочери, вызывала
в ней негодование, ярость и ужас;
– чтобы она прокляла меня.
И еще одно: я не хочу становиться воспоминанием.
– Я не хочу становиться воспоминанием, Анна.
Анна Брейнсдофер-Пайпер не оборачивается. Она всего лишь
распускает волосы, собранные до этого в хвост. Она распускает свои шикарные,
каштановые, с легкой проседью волосы. Настоящий водопад из волос падает ей на
плечи, настоящий водопад.
Водопад.
Вот чего не хватало сумеречному саду, бумажным фонарикам,
черной глади пруда – каштаново-серебристых струй, льющихся и льющихся. До этого
сад казался мне мрачным, запущенным. Теперь же он – настоящее произведение
искусства. Каким бы сильным ни был морской бриз – ни один листик, ни одна
травинка не шелохнутся. Каким бы белым ни был песок – он не белее отшлифованных
камней садовой дорожки.
Анна Брейнсдофер-Пайпер прекрасна.
Она – лучшее украшение этого дома, этого сада, она – его
дух. Ангел-хранитель. Я всегда знал, что Анна – ангел.
– Подойдите, Дэн, – шепчет мне Анна. Ее шепот
обволакивает.
Я смотрю на обложку с фотографией Тинатин, я смотрю на
обрывок ее лица. Я старательно повторяю движения, которым обучил меня
глухонемой в аэропорту, я старательно складываю и разжимаю пальцы.
Я ЛЮБЛЮ ТИНАТИН.
Я люблю Тинатин, и мне нужно двигаться дальше. Роадмуви,
расхожий сюжет. Мне из него не вырваться. Я не могу оставаться надолго где бы
то ни было, но и становиться воспоминанием тоже не хочу, я не хочу, чтобы Анна
страдала. А она будет страдать, когда узнает о смерти Лягушонка; я как будто
сам погружаюсь в водопад, и каштаново-серебристые струи обмывают меня.
