– Лягушонок… Как удивительно!
– А по-моему – нежно. А как вы называете ее? Анна
задумывается.
– Детка. Девочка. Доченька. Малыш. Не слишком
оригинально, правда?
– Не слишком. – Я беспощаден, но именно таким и
должен быть старший, всепонимающий, терпеливый и терпимый друг несносной
Лягушонка.
– Зайчонок. Мышка. Рыбка. Птичка. Когда ей было восемь,
ей особенно нравилась именно птичка. Птичка моя.
– Отдает передвижным зоопарком, посетившим провинцию.
– Да-да, я понимаю. Я была не очень хорошей матерью.
Работа отнимала слишком много времени. Русский может утвердиться на Западе
только при одном условии…
– При каком же?
– Если будет работать на износ. И если забудет, что он
– русский.
– И вы забыли?
– Увы, – Анна разводит руками. – Лягушонок…
Лягушонок не дает мне забыть. Она очень русская. И очень
хочет быть русской. И чтобы все остальные были русскими. Все. Весь мир.
– Это-то мне в ней и нравится, – я дружески
улыбаюсь Анне, мне хочется сделать что-нибудь приятное для нее. А сделать
приятное – означает похвалить ее малолетнюю сучку дочь.
– Только это? – Анны улыбается мне еще более
дружески.
– Не только.
– Мы можем быть откровенны?..
– Конечно.
– Ваши отношения… – Анна – сочинительница crimi, а не
сочинительница порнороманов, именно поэтому вопросы ее полны многоточий, полны
умолчаний.
– В наших отношениях нет ни капли грязи. Они чисты,
Анна. Мне очень нравится ваша дочь. И я никогда ее не обижу. Никогда.
– Кстати, где она, Дэн? Где наша… Лягушонок?..
В кабинете Анны есть на что посмотреть. Это довольно большая
комната с широким окном, выходящим в крошечный садик, с камином, со стенами,
обшитыми искусно состаренным деревом, ничего от безликого дизайнерского хайтека
всего остального дома. Множество самых невероятных географических карт и
литографий. Множество книг, среди них, судя по корешкам, есть настоящие
раритеты. Пол выстлан ковром с коротким ворсом, расцветка и причудливо
переплетающиеся экзотические фигуры на нем заставляют меня вспомнить кенийку из
франкфуртского аэропорта. В глубоких нишах, разделяющих книжные стеллажи,
стоят:
старинная ваза (то ли японская, то ли китайская);
ручная мельница для кофе, тоже старинная;
старинная же музыкальная шкатулка; копье, украшенное
перьями, кожей и бусинами, еще более старинное;
скульптура какого-то (то л и нубийского, то ли нигерийского)
божества.
Есть еще головы животных, прикрепленные к щитам из того же
дерева, каким обшиты стены: лев, зебра и антилопа, не та ли это антилопа из
которой был скроен саквояж Август – Билли? Все может быть. Обстановка кабинета
с головой выдает Анну – любительницу путешествий, Анну – собирательницу
древностей, Анну – бесстрашную охотницу. Вопрос лишь в том, насколько это
соответствует действительности.
– …Лягушонок? Она заснула, Анна.
Вечным сном. Гы-гы, бу-га-га, нахх!.. Но сообщать об этом
Анне я не собираюсь, по крайней мере – сейчас.
– Заснула?
– Нуда. Взяла и вырубилась. Это свойственно юным
девушкам, совсем юным, они не так выносливы, как мы с вами. Ведь так?
– Возможно, – в голосе Анны сквозит легкое
недоверие, я же хочу, чтобы она доверяла мне полностью, чтобы она положилась на
меня.
– Она просто сутки не спала, вот и все. Всю предыдущую
ночь мы гуляли. Я показывал ей Москву.
– Она неплохо знает Москву. Она бывает там довольно
часто.
– Я показывал ей свою Москву, – еще никогда я не
улыбался так открыто, с таким чувством приязни и симпатии.
– Это меняет дело, Дэн. У вас замечательная улыбка.
– Спасибо.
– И Муки… Я смотрю, он к вам привязался, отнесся как к
родному. Обычно он избегает чужих людей в доме.
– Я не чужой. Я – друг вашей дочери.
– Дружок? – мило иронизирует Анна.
– Друг.
– Это меняет дело.
– Вы работали. Я вам не помешал?
– Что вы!.. Мне приятно поговорить с другом моей
дочери. До сих пор все парни, которых она приводила в дом, были… э-э…
– …настоящим барахлом?
– Да!
Анна смеется. Ее смех легок, нежен, серебрист, переливчат, у
обладательницы такого смеха должны быть соловьиное горлышко и голубиная душа.
Душа ангела.
– Да, настоящим барахлом. Я уж и позабыла, что русский
язык так выразителен.
– Почему же вы не пишете на русском?
– Я уже давно ничего не делаю на русском, Дэн.
К.счастью ли, к сожалению – не знаю.
– Быть может, вернись вы к русскому хоть в чем-нибудь…
Это намного бы улучшило отношения с дочерью. Как вы думаете, Анна?
– Вы – мудрый человек, Дэн. Мудрый молодой человек.
Сколько вам лет?
– Двадцать девять.
Я не могу вспомнить, относится ли «двадцать девять» к моему
собственному возрасту или к возрасту настоящего Макса Ларина, грань между нами
стерлась окончательно.
– Я кажусь вам слишком старым для вашей дочери?
– Нет. Вы кажетесь мне очень мудрым. Открытым,
симпатичным, порядочным, – Анна льстит мне напропалую. – И вы не
кажетесь мне барахлом.
– Спасибо.
Теперь уже смеемся мы оба.
– Лягушонок больше не будет вас терроризировать, –
ободренный ее нежным смехом, я готов пообещать Анне все, что угодно. – Мы
говорили об этом прежде, чем она заснула. И вы правы – она очень ранима. И
всегда страдала от того, что не находила с вами общий язык…
– Мы тоже говорили об этом. Много, долго и
основательно. С моим психоаналитиком.
Твой аналитик просто блядь, Анна. Представляю, сколько бабла
он из тебя выкачал!..
– Я хотела, чтобы он поговорил и с самой… Лягушонком.
Но она отказалась наотрез. Она устроила такой скандал! Обвинила меня в том, что
я считаю ее психопаткой, в то время как психопатка я, причем циничная. И что
все аналитики – это насосы по перекачке денег, причем циничные. Она неделю не
могла успокоиться.
– Это очень по-русски. И очень недалеко от истины.
– Вы так думаете?
– Я думаю, что ни один аналитик не сделает для человека
того, что могут сделать близкие люди.
– А я думаю… ей очень повезло с вами. Спросить бы об
этом Лягушонка, бездыханную, похороненную под грудой тряпья, с фиолетовой
полосой на шее.
