Вопрос: что делать с телом Лягушонка?
После недолгих размышлений я решаю забросать его тряпьем,
благо вокруг целые горы тряпья. Когда-то это были дорогие шмотки (Анна
Брейнсдофер-Пайпер, как могла, ублажала дочь), но Лягушонок обладает редким
качеством: превращать в нечистоты все, к чему бы ни прикасалась. Чтобы скрыть фиолетовый
рубец на шее, достаточно летнего топика, затем в ход идут две попсовые
джинсовые куртки от Прадо, клетчатая юбка от Ямамото, клетчатый комбинезон от
Версаче, свитер от Джанфранко Ферре, спортивный костюм «Puma» и блеклая линялая
толстовка, купленная, очевидно, на Черкизовском рынке. Толстовка – единственный
прокол Лягушонка, но мне она как раз нравится больше всего. К тому же из
кармана толстовки выскакивают маленькие маникюрные ножницы.
Назвать ножницы знаком свыше нельзя, но и им я нахожу применение.
Прежде чем Лягушонок будет погребена окончательно, я должен отхватить хоть
что-то в память о ней. Это «что-то» – ее африканская косичка, дрэд, она легко
срезается и так же легко перекочевывает в мой бумажник. Остается сожалеть, что
в память об Августу меня не осталось ничего, в следующий раз…
Муки издает короткий писк, мало похожий на обычное кошачье
мяуканье, о каком следующем разе идет речь?..
Стоит ли заморачиваться этим, когда я полон сил, энергии,
оптимизма, когда я готов жрать открывшуюся мне жизнь целыми пригоршнями?..
Трава должна быть сытой и будет сытой, кажется, я произнес вслух:
трава должна быть сытой и будет сытой.
Марго знала это. Предвидела.
Марка пистолета, которым Лягушонок пыталась угрожать, мне
незнакома. Но обойма заполнена блестящими желтоватыми патронами. Пистолет таки
дал осечку. А если бы не дал?.. Еще один довод в пользу фиолетовой смерти
Лягушонка, не я первый начал.
– Тебе не надоело здесь сидеть, приятель? –
интересуюсь я у Муки. – Мне так точно надоело. Может, прогуляемся? Спустимся
вниз? Навестим добрую хозяйку? Кот внимательно смотрит на меня.
– Иди-ка сюда, Муки. Иди, красавец!.. Кис-кис-кис.
Я не знаю, знакомо ли шведскому коту русское «кис-кис-кис» и
потому еще и тихонько постукиваю пальцами по полу.
– Иди сюда!..
Муки подчиняется. Он обнюхивает мою руку – руку порядочного,
благородного человека. Руку друга, избавившего его от страданий; он трется о
ребро ладони и, – о, апофеоз доверчивости! – вскакивает ко мне на
колени. Тело кота кажется смазанным жиром, от него исходит странный запах,
что-то он мне напоминает.
Запах пластикового стаканчика, вот что.
Я и представить себе не мог, куда приведут меня поиски
Тинатин, во что втравят.
– Ты тоже знал Тинатин? – я глажу кота, почесываю
у него за ухом. – В одной из своих прошлых кошачьих жизней? Она тоже тебя
поцеловала?
Муки молчит. Муки плохой собеседник, но хороший слушатель.
Таким же был Сонни-бой.
– Пойдем, Муки.
Я поднимаюсь вместе с котом, карман белого махрового халата
слишком широк, слишком глубок, на нем вышит синий якорь, в него же я кладу
пистолет. Нужно вернуть его, если не Лягушачьему мудаку папаше, злому
полицейскому, то, во всяком случае, – самой Анне. Это убедит ее в том, что
беспределу соплячки положен конец.
Я мог бы переодеться в свои вещи, но предстать перед
сочинительницей crimi в халате вовсе не зазорно, напротив – это жест доверия,
моего доверия к семье Лягушонка и доверия Анны Брейнсдофер-Пайпер ко мне
самому, тактичному старшему другу, который никогда не сделает плохо ее дочери.
Я и сейчас уверен: ничего дурного не произошло, совершенное мной – благо. Не
знаю, как насчет Лягушонка, для Анны же оно несомненно.
* * *
…Я не сразу нахожу ее.
Дом слишком велик. Муки пригрелся у меня на руках, вместе с
ним мы спускаемся вниз, по широкой лестнице из светлого бука (ни одна половица
во время нашего спуска не скрипнула), стены лестницы украшены фотографиями в
рамках под стеклом. Сплошь умиротворяющие морские пейзажи, дюны, галька,
раковины – и ничего общего с тем морем, которое пригрезилось мне. Разница между
ними – как между мертвой Лягушонком и потрясающе живой Тинатин.
Гостиная пуста, но я не отчаиваюсь, у сочинительницы crimi,
тем более преуспевающей, должен быть свой собственный рабочий кабинет. Он
обнаруживается рядом с гостиной, дверь в него приоткрыта, что можно считать
приглашением. В узкую щель я вижу Анну, сидящую за компьютером, пальцы так и
летают по клавиатуре. Сидящая за компьютером Анна еще более привлекательна, чем
Анна, ведущая «Пежо».
Я деликатно стучу по двери костяшками пальцев, Анна
отрывается от монитора и поднимает голову.
– Кирстен? – спрашивает она.
Что это еще за Кирстен? что такое – Кирстен?
– Это я, Анна. Я – Дэн. Можно войти?
– Конечно, входите! – после секундного
замешательства говорит Анна. – Я подумала, что это наша кухарка… Рада вас
видеть, Дэн.
– Значит, у вас есть кухарка? – такой поворот
событий не очень нравится мне, наличие в доме еще и кухарки неприятно меня
поражает.
– Да. Кирстен. Она же домработница, она же горничная,
она же богиня домашнего очага, – почему-то начинает оправдываться
Анна. – Мне одной тяжело вести хозяйство, без нее мы бы совсем пропали.
– И потом – ваша работа, – поддакиваю я. –
Она, наверное, отнимает слишком много времени.
– Слишком. Я принадлежу своей работе, я – ее раб. Не
думайте, я не жалуюсь, я очень люблю свою работу. Очень.
– Я понимаю. Вы, наверное, очень популярная
писательница.
– У меня приличные тиражи, – скромничает Анна.
– Катя… Катя сказала мне, что вы – звезда криминального
жанра.
– Правда? – Щеки Анны вспыхивают румянцем, она
явно взволнована. – Она так и сказала?
– Да.
– Моя девочка… А мне казалось, она… она терпеть не
может. Меня и все то, что я делаю.
– Вам казалось. – Я все еще поглаживаю Муки,
приклеившегося к моим рукам.
– Это ведь всего лишь странный, губительный
подростковый возраст, да?
– Да.
– Это ведь из-за свойственного всем подросткам чувства
противоречия, да?
– Да.
– А на самом деле она добрая девочка, да?
– Да.
– Добрая, трепетная и ранимая.
– Да. Я называю ее Лягушонком – иногда…
– Лягушонком? – Анна удивленно приподнимает брови:
сначала левую, потом – правую.
– Это всего лишь проявление ласки. Проявление любви.
Я ловлю себя на том, что разговариваю с Анной, как
разговаривают с неразумными, не понимающими русского иностранцами, которые, как
известно, – как дети. Снисходительность, четкая артикуляция и
использование странных логических и стилистических конструкций. «Проявление
ласки. Проявление любви» – гы-гы, бу-га-га, нахх! Мне не стоит забывать, что
Анна – русская. Это только пишет она по-английски и по-немецки и живет в Швеции
и со шведом. Но на самом деле – она русская. Относится ли этот факт к числу
тех, которые обычно замалчивают авторы монографий о популярных сочинительницах
crimi?..
