– А как насчет кукурузы? – осторожно
поинтересовался Никита.
– Я против. Мой зятек говорит, что проклинают ее
кое-где крестьяне. Анекдот во многом эта ваша царица-кукуруза.
– Следовательно, раз тебе кукуруза не нравится, то ты,
Федор, против постановлений партии о дальнейшем развитии кино, театра,
художников, музыки и литературы?
– Конечно! А как же? И кино, и романы только ухудшаются
от этих постановлений. Страху они прибавляют деятелям искусств. А уж какое от
страха искусство, мы и по телевидению видим, и в журнале «Огонек» читаем, и в
тухлых книжках, и в фильмах задристанных, и в прочих шедеврах, как говорится,
соцреализма. Я против! Мне остоебенило видеть на заводе и на улицах одно, а
читать другое. Что я, сумасшедший, что ли? Это только у безумцев и трусливых
писак отличаются представления о советской жизни, так сказать, от самой
реальности и наоборот. Мы не идиоты, мы видим все это, понимаем, а если читаем,
смотрим и слышим всякое говно, то ведь ничего другого делать не остается. Разве
что пить? А мы и пьем другой раз. Ей-Богу, веселее это дело, чем в киношке
скрежетать зубами от смертной тощищи… Я против. Талант, полагаю, не чугун: его
по одинаковым формам не надо разливать, пущай себе течет как знает по земле,
пока не затвердеет. Я вот в цеху любуюсь на сливки металла застывшие, на лужицы
разнообразные, а чушек отлитых видеть не могу. Девяносто процентов ваших писак,
художников и режиссеров – чушки! Дошло?
– Дошло, Федя, дошло, и еще как дошло! Чуть не до
желудка достало. – Тут Никита выключил усилители, чтобы не мешал ему общий
хор, вопрошавший ну а что же дальше?», в который вплелись дисканты польских,
чешских, румынских, венгерских и других младших братьев, побеждающих нашими
танками биологическую несовместимость своих народов с тем, что принято называть
социализмом. – Дошло, федя. Ты и насчет Пастернака не согласен?
– Да! И тут я против. Вы бы дали нам сначала прочитать
эту «живагу», а потом уж обливали его помоями. Мы бы хоть знали, за дело или
снова по вашей же глупости.
– А целина?
– Целина дело неплохое, но вы бы посчитали, во сколько
пуд хлеба обходится на целине, если технику туда и обратно вы возите с другого
конца Союза, если половина зерна гниет, горит и теряется из-за распиздяйства,
плохих хранилищ и неродственного отношения городских молодых людей, в приказном
порядке ставших хлеборобами, к земле, к колоску, к зернышку. Трубить надо
меньше. Будто до нас человечество целины не осваивало. Весь земной шар
распахали, а звону об успехах не слыхать, хотя фермер в одиночку за двадцать
наших остолопов работу производит! Тут я воздерживаюсь.
– А Сталин тебе как?.. Выпей, выпей еще, не пужайся.
– Насчет Сталина я тоже воздерживаюсь. Но и против идти
не могу. Вы же только начали очищать Кремль от культа. Работы меньше половины
сделали, и вообще она, говорят, свертывается. А о полработе чего говорить? Это
вроде как всунуть, тут же вытащить и впустую ждать девять месяцев. Кончить
надо, одним словом, работу.
– Куба? – коротко, начиная багроветь, спросил
Никита.
– Против! Дорого больно платить Фиделю восемь миллионов
в день, если не больше, и опасно. Америка ведь не олень сохатый, она чует, что
к ней подбираются. А сам Фидель нам, нижнетагильцам, не по душе. Орет с
трибуны, как наш секретарь парткома, и фиглярничает по-профурсетски. Я за Кубу,
но против заморских авантюр. Восемь миллионов новыми! Просто охуеть можно! Для
этого, что ли, цены на мясо, масло повышали. Я против. Кроме того, вся страна
охвачена из-за оптимизма очковтирательством.
– А денежная реформа?
– Объебаловка чистая! Сами знаете. А не знаете, загляните
на рыночек. До реформы пучок петрушки сколько стоил? Десять копеек. Чем десять
копеек стали? Одной копейкой. Сколько нынче стоит петрушка? Двадцать копеек! Во
сколько раз цены выросли? Позвоните министру финансов. Он ответит. У него башка
большая. Я против!
Тут входит секретарь Никиты. Так, мол, и так, говорит,
Никита Сергеевич, Юрий Левитан готов! Трижды гоголем-моголем глотку ему
прочистили. Рвется в эфир. Еле держим. Депутаты уже в фойе. В киосках дефицит
покупают, в буфетах лимонад пьют, а представители рабкласса – пивком балуются,
дефицитную воблочку посасывают. Ждем исторического голосования.
– Выйди прочь, – говорит ему Никита. –
Левитану приказать забыть текст информационного сообщения. Велеть прочитать по
всем радиостанциям стишок этой обезьяны Рождественко: «Партия – сила класса!
Партия – мозг класса! Партия – слава класса! Партия не баба, она мне никогда не
изменит, друг к другу прижатая туго!» Но чтобы громче читал! Чтобы весь мир его
слышал, и все либеральные компартии чтоб трепетали от нашей титанической
несгибаемости… Тебя же, Федор, я спрашиваю: как же ты мог говорить «против»?
Как? Не укладывается это в голове моей, повидавшей и не такие виды! Ужас!
У-жас!
– Так ведь вы… сам и инструктаж, как говорится, –
забухтел федор, теряя логику существования.
– Что я? Что сами? Что инструктаж, етит твою контру в
доменную печь! Ну, учили тебя, ну, инструктировали, приказать даже могли
голоснуть против, мало ли чему нас плохому вообще в жизни учат? Меня же учил
Сталин быть кровопийцей до конца, но я ведь не стал им, я ре-а-би-литиро-вал! Я
«Иван Денисыча» напечатал, я Пастернака не поставил к стенке, я через себя,
можно сказать, перешагнул, через бздилогонов сталинских, через КГБ, МВД,
Суслова, Ибаррури, Мао, Молотова, гнусную, кровавую рожу Кагановича, этого
Каина нашего времени, убившего брата Авеля Моисеевича, я же перешагнул через
железный занавес, а ты? Как ты мог?
– Готовили меня к историческому, как говорится, шагу…
учили… Зачеты опять же… Я и слился с тем, что говорю. Мне это «против» родным
как бы стало, вроде вас, партии и правительства… – Федор, говоря, трезветь
хмуро начал и злиться.
– Я тебя не про то. Я знаю, что тебя учили. Я лично
проект сей породил. Я тебя спрашиваю, сукин ты сын, как ты сам мог пойти,
органически, так сказать, против, сам? Вот что в башке моей не укладывается!
Как ты САМ мог? А если бы, скажем, ВЦСПС приказал тебе предать родного отца и
уморить голодом матушку, ты что, стал бы злодействовать? Да? Ты и в Венгрию не
ввел бы войска?
– Ни за что не ввел бы! Насильно мил не будешь! –
сказал федор.
– А что дальше? Что дальше? Что дальше? – застучал
Никита кулаками и затопал ногами.
– Сначала я проголосую, а там видно будет, –
беззаботно сказал Федор.
– Нет, Федор, – будто бы сказал Никита. –
Белогвардейская, кулацкая, жидовская, модернистская морда. Голосовать ты не
пойдешь. Ты воздержишься. Мы так и сообщим в закрытом порядке товарищам:
воздержался. Нельзя сразу быть против. Либерализация – процесс бесконечно
долгий, как и путь к абсолютной истине. Спешить некуда. Сиди здесь, вот – ключ
от бара, пей что хочешь и музыку слушай… Потом домой поедешь. Мы защитим свои
устои. Никак, никак, хоть убей, не могу я понять, как ты органически согласился
быть против? Молчи, сукин сын, и скажи спасибо, что не ликвидируем мы тебя на
месте, как Берию! Федя в кабинете, говорят, допивать остался, а Никите так и не
простили ближайшие сотрудники того, что потряслись они и в штаны наложили. Чем
все это кончилось, вам, гражданин Гуров, хорошо известно.
