Что-то я об этом слыхал, так же, как и обо всем остальном –
краем уха. Кажется, французы не проиграли в ней ни одного сражения, кажется,
они просто устали побеждать, плюнули, махнули рукой и убрались восвояси,
терзаемые чувством вины. Тягучая, как патока, грязная войнушка сорокалетней
давности, не первая и не последняя, идеальный повод для трех десятков
бестселлеров, двух десятков экзистенциальных романов и десятка фильмов, один из
которых обязательно получит приз в колченогой номинации «За гуманизм в
киноискусстве». Отрезанные головы парочки феллахов на пожелтевшем фото, вот и
все, что я знаю об алжирской войне. Отрезанные головы, отрезанные члены в
мертвых ртах, какой уж тут гуманизм? Линн, вот кто по-настоящему гуманен, еще
бы, целый день задевать краем юбки плечо присевшего на ступеньке lieutenant
[37]
, подсовывать ему горячее молоко с круассанами и развлекательное
чтиво с грудастыми блондинками на обложке. И никаких упоминаний о востоке, черт
его знает, что в голове у этого lieutenant, контуженного под Ораном; черт его
знает, что у него в кармане, за исключением мелочи и фото отрезанных феллахских
голов. Если там покоится армейский пистолет, то мишенью может стать даже
пожухлый трехтомник «Тысячи и одной ночи».
Ветераны алжирской войны (из тех кто не покончил с собой и
не покончил с другими) нынче играют в петанк.
– …У меня был роман с парнем, вернувшимся из Алжира.
Линн верна себе, я насчитал четверых, включая джазмена,
испанца, трагически погибшего писателя и типа, который подарил ей кольцо. А
теперь еще и алжирский мученик. Хотя не исключено, что именно он и окольцевал
Линн. Как бы я ни считал, сколько бы ни пересчитывал, тип обязательно
ускользнет от меня, спрячется за спины остальных или прикинется остальными, их
всегда будет на одного больше, чем я думаю.
– Это он подарил вам кольцо? Он подарил вам розы?
Вопрос задан вскользь, но он отбрасывает Линн еще на
несколько метров. Линн вовсе не намерена говорить о пропавшем кольце и всем
своим видом это демонстрирует.
– Эта война очень сильно его расстроила… В свое время.
Расстроила.
Так могла бы сказать молодая Линн, понятия не имеющая о том,
что белокурые бороды растут быстрее, чем темные. Двадцатилетние красотки просто
обязаны говорить глупости. С другой стороны, «расстроила» не такое уж неудачное
слово. «Я был расстроен» – этим можно объяснить все, что угодно. Пособие по
безработице, драку в бильярдной, фингал, поставленный под глазом снятой на ночь
проститутки, двойное убийство собственной матери и ее любовника: только потому,
что любовник, никчемный человечишко, отсиживающийся в департаменте
общественного транспорта, имел обыкновение петь в душе. Фальшивым голосом.
– Но вы ведь его утешили, не правда ли, Линн?
– О, это было очень сложно. Первую неделю он молчал.
Сидел здесь, на этой ступеньке, и молчал. Как потом оказалось, он молчал
несколько лет, с тех пор как вернулся из Алжира, так что неделя не имела
принципиального значения.
– Но вам все-таки удалось разговорить его?
– Я просто увидела его. Его же собственными глазами.
Это существенно облегчило дело.
Тонкий свист над ухом больше не пугает меня. Линн выпускает
слова, как пули, я вижу разрезающие воздух слепящие точки, но их свист не
пугает меня, Линн обязательно промахнется. Lieutenant не научил ее стрелять, он
был слишком занят своим молчанием.
– И каким он был? Каким вы его увидели?
– Весь в белом, широкие белые штаны, из тех, что носят
сахарские берберы. Из формы – только фуражка, ни берберы, ни верблюды, ни
собственные солдаты никогда его не предавали, он едва не погиб в песчаной буре,
едва не вступил в суфийский орден, едва не женился на сестре аглида
[38]
,
мужественное лицо, шрам на подбородке…
– А на самом деле?
– На самом деле шрама у него не было,
Никакого шрама и никакой сестры аглида, разве что песчаная
буря, в которую он выпустил не один десяток пуль, по-идиотски расстреляв весь
свой боезапас. А потом алжирцы взяли его в плен и долго потешались над тем, что
желторотый французишко напустил в штаны. Показательная казнь парочки феллахов,
сочувствующих оккупантам, третьим вполне мог оказаться он сам. Было отчего
замолчать на несколько лет, тут и на всю жизнь замолчишь, слишком уж силен
привкус остатков крайней плоти, кляпом заткнутых в рот.
– Он никогда не рассказывал о войне, этот мой парень.
Еще бы.
– Он вообще мало о чем рассказывал. Да и любовником
оказался неважным. Но что-то в нем такое было. Жаль, что все так быстро
закончилось.
Удивительно, романы Линн всегда скоротечны и всегда
заканчиваются бесславной гибелью, как чахотка до изобретения пенициллина.
Может, в этом и состоит их главная прелесть, кто знает.
– Почему?
– Он совершил не самый лучший поступок. С точки зрения
морали, разумеется. Кого-то убил, кажется, собственную мать и ее приятеля. Я их
видела однажды, неприятные физиономии, о таких и кошка не заплачет. Но в тюрьму
он все-таки загремел. Я даже ездила к нему, пыталась добиться свидания, вот
только он отказался. Никого не хотел видеть. Пришлось ограничиться
зубочистками.
– Зубочистками?
– Ну да. Он постоянно чистил ногти зубочистками, за
день мог извести целую пачку. Я была единственной, кого это не раздражало.
Потому-то он ко мне и привязался, что меня это не раздражало.
Линн, вот кто по-настоящему гуманен. Браво, Линн! Не эта, до
которой мне не дотянуться, та – молодая. Молодая Линн, судя по всему, была
идеальной девушкой. Девушкой, созданной для дивана, университетской кафедры или
стола для пинг-понга; чтобы завалить ее на Диван, кафедру или стол для
пинг-понга никаких особых ухищрений не требовалось, да и дивана со столом –
тоже, и ящиков из-под марокканских апельсинов вполне достаточно. Фразы,
лежавшие на ее испачканном спермой языке, были так же идеальны, как и апельсины
в ящиках, были так же бессмысленны, что-то вроде «Мне скучно, милый. Давай
побреем мою киску». Или «Передай косячок. И, кстати, ты не хотел бы увидеть
меня в постели с подружкой?»
Это потом, когда и романы, и зубочистки сошли на нет, Линн
стала умнее.
Женщины всегда становятся умнее в отсутствие мужчин, с Линн
так и произошло, ей больше не нужно думать о зубочистках. И о том, что именно
вычищал из-под ногтей ее lieutenant. Она и в молодости не особенно забивала
этим голову, не буди лихо, пока тихо; не буди лихо, отнеси это к дур??ым
привычкам, оставшимся от войны. Таким же дурным привычкам, как и сама война, от
таких привычек хрен отвяжешься.
Je m'ennuie a mourir
[39]
.
