С Анук все выглядит естественным, более того – единственно
возможным.
Интересно, какие еще сюрпризы она мне преподнесет?..
Впрочем, об одном из них я знаю почти наверняка: завтра
утром Анук обязательно попытается ускользнуть. Хлопнуть дверью за секунду до
того, как я открою глаза. Так было всегда, и вряд ли что-нибудь изменилось за
прошедшие восемь лет. Изменился только я, бедный сиамский братец: я вытянулся,
раздался в плечах, оброс мускулатурой. И если я решу перегородить дверной
проем, сдвинуть меня с места будет не так-то просто. А именно это я и намерен
сделать: помешать Анук уйти.
Чтобы помешать Анук уйти, я надираюсь кофе, выкуриваю две
пачки сигарет и даже забиваю косячок с первостатейной анашой. Но и эти меры
кажутся мне недостаточными. Под банальным предлогом «сорри, сестренка, мне
нужно отлить», я выскакиваю в прихожую и, распугав стрекоз и примкнувших к ним
черных саламандр, запираю дверь на все замки. И прячу ключи в задний карман
джинсов.
Спустя пару окутанных молчанием часов Анук отправляется
спать. Мне тотчас же приходит в голову светлая мысль засунуть куда подальше ее
ботинки. Но Анук вовсе не намерена с ними расставаться, ни с одной своей вещью
она не расстанется просто так. Мне остается только завидовать этим черным
тупоносым тварям, и распустившимся рукавам свитера, и подолу шерстяной юбки, не
говоря уже о монетах в рюкзаке: они знают об Анук гораздо больше, чем я могу
себе нафантазировать.
Погасив свет в комнате («Спокойной ночи, сестренка»), я
устраиваюсь у двери в коридоре – сторожить Анук. Я пытаюсь убедить себя, что
делаю это для Мари-Кристин, которой так важно заполучить лицо моей сестры. Но
Мари-Кристин – всего лишь отговорка, жалкий предлог. Я просто не хочу терять
Анук, только и всего.
«Не спать, Гай», – говорю я себе.
И засыпаю под шелест болиголова, виноградной лозы и
стрекозиных крыльев.
Кошмары мне не снятся. Совсем напротив, сон мой наполнен
моими же детскими сокровищами из моих же детских карманов: кусок фольги,
высохшая тыковка, два стеклянных шарика; металлический волчок, бывший когда-то
предсердием часов… Детскими сокровищами и мягким светом, который так
свойственен нашим с Анук родным местам. Я и думать о них позабыл; подозреваю,
что и Анук никогда о них не вспоминала. Подозреваю я и другое – Анук лжет мне
этим своим сном и пытается усыпить мою бдительность. И подсовывает мне мягкий
свет в обертке из фольги: а ну как я сожру его и успокоюсь?
Так оно и происходит.
Я просыпаюсь именно тогда, когда и должен был проснуться:
стоит только хлопнуть входной двери. На то, чтобы восстановить события
прошедшего вечера, уходит несколько секунд, после чего я вскакиваю на ноги с
громким криком:
– Анук!..
Пустое, ловить больше нечего, случилось то, что и должно
было случиться: Анук ушла. Хотя ключи по-прежнему лежат в заднем кармане
джинсов, – Анук ушла.
Что уж тут поделаешь, она умеет подобрать ключи ко всем
замкам, она и есть ключ – Анук, моя девочка.
Ничто больше не напоминает об Анук: обои с маргаритками и
календарь с видами Прованса снова на месте; а на входной двери по-прежнему
маячат ронни-бэрдовские еноты в бейсболках. И никаких стрекоз, и никаких
саламандр, и никакого болиголова. Я почти готов поверить в то, что встреча с
Анук – плод моего воображения, но… Есть еще Мари-Кристин, и есть вчерашний
разговор с ней.
И есть Диллинджер.
Анук все-таки оставила кассету, я нахожу Диллинджера в
изголовье постели, на которой она спала (странно, но постель кажется
нетронутой). Оставив мертвого Диллинджера на сладкое, я натягиваю легкую куртку
и выскакиваю из дома. Идти по следам Анук – как давно я этого не делал!..
На ближайшей автобусной остановке я обнаруживаю монету из
рюкзака Анук (кто еще мог оставить здесь этот латунный восьмигранник с
иероглифами?). Дождавшись автобуса и даже не взглянув на его номер, я
устраиваюсь в салоне, рядом с огромным негром в гавайской рубахе навыпуск и
кожаной жилетке с… о, черт!., меховым подбоем. От негра напропалую тащит
мускатом, фаст-фудом, гашишем и дешевым гостиничным сексом. Должно быть, именно
так выглядел полузабытый блюзмен Бадди Гай, даже помятая фетровая шляпа
имеется.
Негр вываливается из автобуса у Северного вокзала, я следую
за ним на расстоянии гитарного грифа. Никакой цели я не преследую, но негр,
очевидно, имеет на этот счет свои соображения. Пройдя квартал, он резко
оборачивается и хватает меня за лацкан куртки усиженной копеечными перстнями
лапой:
– Какого черта?!
Я молчу. Действительно, какого черта?
– Какого черта ты вшиваешься у меня за спиной, говнюк?
– Вообще-то мне в метро, – полузадушенным голосом
говорю я. – А вам?
– Вообще-то лучше тебе перейти на другую сторону улицы.
А то как бы промеж: глаз не схлопотать. Или того хуже. Ты все понял?
Я молчу. Пока эбонитовый самец картинно угрожал мне, что-то
изменилось. От него больше не прет мускатом, гашишем и фаст-фудом. То есть все
эти запахи, въевшиеся в нигерову печень, сохранились, но я больше их не
чувствую. Я чувствую совсем другое – нежное, тонкое, едва уловимое. Запах
кажется знакомым; наверняка он попадался мне вкупе с другими запахами, но в
чистом виде… В чистом виде он может свести с ума кого угодно. В чистом виде он
больше приличествует юной девственнице с легкими, как перья, губами, чем
завшивленному толстомордому нигеру, которому даже помыться недосуг. Расстаться
с этим запахом не представляется возможным, и я все пялюсь на фетровую шляпу,
каждую секунду рискуя получить «промеж глаз».
– Вижу, не понял, – цедит негр, прикидывая, как бы
припечатать меня половчее.
Запах, еще мгновение назад едва уловимый, становится резче.
Нечто подобное происходило на питерской вечеринке четыре года назад – тогда я в
последний раз видел брюнеточку Лилу. Нет, это не гибискус, это что-то другое,
но такое же самодостаточное. Нигер неважен, как неважна была Лила, – они
просто служат сосудом, флаконом для столь чарующего запаха, только и всего.
– Говорят, у тебя можно разжиться дозой? –
неожиданно даже для самого себя спрашиваю я.
Присвистнув от удивления, владелец фетровой шляпы ослабляет
хватку и некоторое время молча перекатывает в уголке рта огрызок вонючей
сигары.
– Чего?
– Говорят, у тебя можно разжиться дозой, – я
терпелив.
– И кто же это так разговорился?
– Один знакомый парень. Ты должен знать…
Зачарованный запахом, я становлюсь проницательным, –
как змеи, которые плодились у нас в саду в дождливое лето. Наверняка мой негр
проживает в одной из этнических клоак у Золотой Капли, там полно мелкотравчатых
героиновых дилеров. Таких вот африканосов с дутыми побрякушками на пальцах и
шее, и почему негры так любят все блестящее – от колец до однолезвийного ножа
«survival»?.. Наверняка мой негр держит в приятелях кучу отбросов, кожа которых
имеет разницу лишь в оттенках – от кофе с молоком до темно-лилового. И почему
бы среди них не затесаться какому-нибудь сенегальскому или эфиопскому поганцу с
откляченной задницей и шрамом на щеке? Да, шрам на щеке подойдет…
