– Два человека уже отправлены к ней домой, –
негромко сказал Перигорский. – Они ждут ее возле квартиры. Но я
сомневаюсь, что она там покажется, поскольку все ее вещи остались здесь. В том
числе ключи.
– Она выберется из города на первой же попутке, –
нехотя заметил Бабкин.
– Э-э-э?? дело в том, что ей некуда выбираться. Мою
осведомленность нельзя назвать полной, но я с большой долей вероятности
предположу, что наша Аля останется в Москве.
Сергей и Макар с удивлением воззрились на управляющего.
– Откуда такая уверенность, Игорь Васильевич?
– Из знакомства с ее биографией.
Алька была отчаянная. Даже не отчаянная, а бедовая. Так
ее звала соседка, пожилая тетя Галя, которая жалела девчонку и потихоньку, незаметно
от дяди с теткой подкармливала ее пирожками. Пирожки тетя Галя пекла
исключительно с луком, и Алька их не очень-то и любила, но понимала, что
отказываться никак нельзя, а потому благодарно принимала очередной пирожок с
мокроватым дном и съедала с видимым энтузиазмом на лице под умиленным взглядом
соседки. Эта же соседка ей и сказала, что на имени «Алла» настоял отец, а мать
хотела назвать ее Александрой – сама признавалась, когда ходила беременная.
Услышав слова тети Гали, девочка навсегда стала Алькой и на имя Алла больше не
отзывалась.
Отца она помнила плохо, и сохранившийся смутный образ был не
сусально-приторным, а совсем даже наоборот: Альке запомнился тяжелый запах и
угрожающе большие, все в черных точках руки. Никогда она не воспринимала их как
оберегающие – наверное, потому, что отец и не оберегал ее ни от чего. Ему до
девчонки особого дела не было.
От матери у Альки осталось несколько фотографий, ее
собственных, выкраденных из семейного фотоальбома, а не дяди-тетиных. На одной
из них, самой любимой, молодая мама стояла в летнем сарафанчике возле
покосившегося заборчика и держала в руке пустое ведро. Может, в нем и была
вода, но маленькой Альке хотелось думать, что нет, не было, и что нести ведро
маме легко. Снимки она хранила в своей секретной коробочке из-под чая, а
коробочку регулярно перепрятывала, чтобы не отыскала глазастая тетка.
Измученная тяжелой работой, вечно усталая, волочившая на
себе двоих собственных мальчишек и дочку умершей сестры, из тех серолицых
женщин, что, кажется, родились и выросли в тени, Людмила Федоровна считала, что
своих тайн у девчонки быть не должно, потому как из тайн вырастает мелкое
вранье, из мелкого вранья – крупная ложь, а там и до тюрьмы близко. В силу
своего понимания ответственности за ребенка она следила за девочкой и
воспитывала ее, и если в процессе воспитания плакать Альке доводилось чаще, чем
смеяться, то кто мог бы обвинить в этом Людмилу Федоровну, стоявшую на страже
благополучия девочки и собственного спокойствия?
Справедливости ради нужно признать, что с Алькой и впрямь
приходилось нелегко. Начать с того, что она врала по поводу и без повода,
неимоверно раздражая этим Людмилу Федоровну – та признавала необходимость
вранья, но лишь тогда, когда оно было целесообразным! Когда в результате лжи
можно что-нибудь получить! Глупая же девчонка врала без всякого представления о
выгоде, врала, как птицы поют – постоянно, с увлечением, в особенно упоительные
моменты не слыша вокруг себя ничего: ни лошадиного гоготания старших братьев,
ни окриков тети: «Да перестанешь ты врать или нет?!» Обычно за этим следовал
подзатыльник.
Возвращенная в реальный мир столь чувствительным образом,
Алька замолкала, и на лице ее прежде обиды и боли мелькало удивление, словно
она не ожидала увидеть рядом ни Петьку с Сережкой, ни тетю.
А чего ожидала – неизвестно.
Она врала с утра, что уже почистила зубы – не вставая с
кровати, и заодно за секунду сочиняла историю о том, что зубную пасту украли
соседи через вентиляцию… Врала о школе, об оценках, и как-то на протяжении двух
месяцев морочила Людмиле Федоровне голову рассказом о новом учителе русского
языка и литературы, хромом угрюмом карлике. Сила ее веры в собственные выдумки
была такова, что даже дядя с тетей поверили в эту историю, и правда всплыла
лишь по вине самой Альки: она сказала, что в классе собирают деньги с родителей
на новую трость учителю, и хотя сумма была названа смехотворная, копеечная, но
Людмила Федоровна вознегодовала и отправилась в школу – выразить возмущение.
Тут-то и выяснилось, что никакого карлика, конечно же, не существует, а русский
и литературу ведет громогласная учительница, заслуженная со всех сторон,
гордость школы.
Знакомым Алька врала напропалую про отца и мать, про свою
семью, особое внимание уделяя образу Людмилы Федоровны, и несколько раз
случалось, что к той подходили посторонние люди, укоряя ее и стыдя за всякие
безобразия, учиненные в отношении ребенка. Людмила Федоровна содрогалась от
ярости, но предотвратить бессовестную клевету не могла.
Апофеозом Алькиных рассказов о тете явилась история о том,
как у ее старших братьев завелись блохи и «тетя Люда» заставила бедную девочку
их вылавливать.
– Я расческой Петьке и Сережке по волосам водила, а
оттуда блошки высовывались, – с доверчивым выражением рассказывала девочка
бабкам, собравшимся у соседнего подъезда и слушавшим «сиротку» с молчаливым
ужасом в глазах. – В мисочку с расчески их собирала и крышечкой закрывала.
Я же не знала, что они прыгать умеют… А потом понесла их в ведро выкидывать, а
они как распрыгаются по всей кухне, как разбегутся! Тетя Люда мне кричит: лови
их, они же в рагу попрыгают! И бьет их ложкой! А они от ложки скачут на
горелку, – и трещат, трещат…
Алька издала звук, который должен был напоминать треск, и
взрослые хором вздрогнули. Похлопала ресницами, вздохнула и добавила:
– Но не всех мы с тетей Людой переловили. В рагу-то
часть попала…
– И что? – расширив глаза, спросила одна из
слушательниц.
– Что-что… Съели, что! Не выкидывать же… У нас в семье
ртов – пять штук, а тетя Люда говорит, что для некоторых и блоха – хороша еда.
Тут Алька опустила глаза, вздохнула еще раз, и женщины
окончательно убедились, для кого в семье незнакомой им тети Люды «блоха –
хороша еда».
Откуда Алька брала детали, она не могла объяснить. И рагу,
которого никогда не готовили в их доме, и оказавшиеся в мисочке блохи, которых
она ни разу в жизни не видела, и уж тем более треск, раздавшийся после встречи
их с горелкой – все это было плодом ее воображения, не имевшим под собой
жизненной основы. Но даже когда она несла очевидную ерунду, слушатели до
времени верили ей – до того убедительно заплетала Алька кружева своих
россказней.
И, конечно, вид у нее был ангельский. Глазки серые, ясные,
волосики льняные, и носик такой розовой кнопочкой… Кривляться Алька терпеть не
могла и все истории рассказывала серьезно, доверительным голосом. В отличие от
многих своих подружек она с детства любила платьица и обожала наряжаться. И
когда белокурая девочка в длинном синем сарафане, из-под которого виднелись
пыльные, истоптанные сандалики, приступала к очередной истории, взрослые
умилялись и таяли.
