— Не смущайся, — сказала мама. — Ты очень красивая.
Я резко встала и, схватив полотенце, выскочила из ванны, залив пол водой.
— Я так не думаю, — пробормотала я, после чего распахнула дверь и бросилась в свою розовую комнату, укрывшись от глаз матери за клубами выскользнувшего вслед за мной пара.
* * *
Я уже проснулась, но мой мозг еще был затуманен обрывками сна, и я подумала, что они опять взялись за старое. Воображение с удивительной точностью воспроизвело голоса моих родителей. Они нападали друг на друга, сходились в ближнем бою и снова отступали.
Это не было ссорой. Они никогда по-настоящему не ссорились. Причиной этих стычек обычно становились сущие пустяки: подгоревшее суфле, проповедь священника, опоздание отца к ужину. Эти полуссоры обычно затевала мама, а гасил отец. Он никогда не принимал вызов. Он стоически переносил ее крики и обвинения, неизменно оканчивающиеся слезами, которые ласковые слова отца накрывали, как мягкое одеяло.
Меня это не пугало. Я лежала в постели и прислушивалась к диалогу, который повторялся так часто, что я уже выучила его наизусть. Бах! Это мама хлопнула дверью спальни. Спустя несколько мгновений дверь снова откроется — отец тоже поднимется наверх. После того как мама уехала, я часто лежала в постели и вспоминала эти жаркие споры, снабжая текст картинкой, которой ни разу не видела, и представляя своих родителей актерами в черно-белом фильме. Вот они стоят, отвернувшись друг от друга. Мама расчесывает волосы, а папа расстегивает рубашку.
— Ты не понимаешь! — истерически восклицает мама.
Она всегда произносит одни и те же слова.
— Я не могу со всем справляться одна. Ты заставляешь меня делать все на свете.
— Тс-с-с, Мэй, — шепчет отец. — Ты все принимаешь так близко к сердцу. — Тут я представляла себе, что он оборачивается к ней и хватает ее за плечи, как Богарт в «Касабланке». — Никто не заставляет тебя делать все на свете.
— Нет, заставляет! — взвизгивает мама и начинает быстро ходить по комнате. Ее мелкие и частые шаги напоминают мне дождь. — У меня все валится из рук, Патрик. Я устала. Я смертельно устала. Господи, я всего лишь хочу… Я хочу…
— Чего ты хочешь, a mhuirnan?
— Я не знаю, — отвечает мама. — Если бы я знала, меня бы здесь не было.
В этом месте она всегда начинала плакать, и через стену до меня доносились странные звуки: легкие, как касание крыла бабочки, поцелуи, шорох ладоней отца, скользящих по маминой коже, наэлектризованная тишина, являющаяся, как я поняла позже, звуком любви.
Иногда случались вариации. К примеру, один раз мама умоляла отца посадить ее в пирогу и увезти на Фиджи. В другой раз она бросилась на отца и исцарапала его ногтями, вынудив спать на диване в гостиной. Однажды она заявила, что продолжает верить в то, что мир плоский, потому что она висит на краю.
Отец страдал бессонницей. После таких эпизодов он всегда вставал и глухой ночью крался в мастерскую. В свою очередь, я, как по команде, на цыпочках покидала свою комнату и вползала под одеяла на их просторной кровати. В нашей семье всегда так было — кто-то заменял кого-то. Я прижималась щекой к маминой спине и слышала, как она шепчет мое имя. И тогда я прижималась к ней так крепко, что мое тело дрожало от ее страха.
Сегодня ночью я снова услышала плач. Именно это меня и разбудило. Но как я ни прислушивалась, я не слышала голоса отца. Я открыла глаза и, глядя на луну, несколько секунд пыталась осознать, что я делаю в этой комнате с розовыми обоями. Я выскользнула из постели и направилась в туалет. Потом я пошла в противоположную сторону и наконец остановилась на пороге маминой комнаты.
Мне это не приснилось. Она свернулась калачиком под одеялом и прижимала к глазам кулаки. Она плакала так безутешно, что ее плач уже перешел в рыдания.
Я стояла у двери, переминаясь с ноги на ногу и нервно теребя рукав ночнушки. «Я не могу этого сделать! — говорила я себе. — Прошло столько времени. Я уже не четырехлетняя девочка, а она и вовсе превратилась в незнакомку. Она для меня пустое место».
Сначала я отшатнулась от ее прикосновения. А потом она отнеслась к моему появлению как к должному, и это окончательно вывело меня из себя. Я вспомнила, как мое лицо отражалось в ее глазах, когда она говорила об отце. А как насчет жуткой розовой комнаты, столько лет ожидавшей моего появления?
Уже направляясь к кровати, я напоминала себе обо всех причинах, по которым не должна этого делать. Ты ее не знаешь. Она не знает тебя. Нет ей прощения. Я нырнула под одеяло. С глубоким вздохом я отмотала назад катушку времени и обняла свою маму, с готовностью превратившись в ее маленькую дочку.
Глава 28
Николас
Когда Николас Прескотт отправился на свое четвертое свидание с Пейдж О’Тул, они были уже помолвлены, пусть и неофициально. Она жила у этой официантки, Дорис, квартира которой находилась в маленьком завшивленном здании на Портер-сквер, куда он за ней и заехал. Она была на работе, когда он оставил для нее записку. Он просил ее надеть что-нибудь в стиле «от кутюр», поскольку им предстояло отправиться в чрезвычайно фешенебельный ресторан. Николас не знал, что она битый час пыталась выяснить у Дорис и соседей, что такое «от кутюр», и в конце концов обратилась с этим вопросом к библиографу-консультанту Бостонской публичной библиотеки.
В итоге Пейдж была одета в простое облегающее черное платье без рукавов. Волосы она подняла наверх и завязала в свободный узел. На ногах у нее были крокодиловой кожи лодочки на шпильке. Среди его друзей по колледжу такие туфли были известны под названием «Трахни меня». Впрочем, глядя на обутую в эти туфли Пейдж, никто и не подумал бы их так называть.
В конце трех первых свиданий Николас позволял себе лишь осторожно касаться ее груди. По охватывавшей ее легкой дрожи он понимал, что этого достаточно. Несмотря на то что она сбежала из дома, что за ее плечами не было учебы в университете и что она работала официанткой в закусочной, для Николаса Пейдж О’Тул была воплощением целомудрия. Думая о ней, он представлял себе Психею с этикетки имбирного пива «Уайт-Рок». На этой этикетке совсем юная женщина опустилась на колени на большой валун и всматривалась в воду с таким удивленным видом, как будто не ожидала увидеть там свое отражение. Николас верил в знаки и был убежден, что он не случайно явился в «Мерси» в тот день, когда она начала там работать. Пейдж ждала его всю свою жизнь, хотя и не подозревала об этом.
— Ты выглядишь изумительно, — шепнул Николас, целуя ее чуть ниже левого уха.
Пейдж провела руками по платью, пытаясь его одернуть, как будто оно не облегало ее фигуру, как вторая кожа.
— Это платье Дорис, — призналась она. — У меня не было никакого «кутюр», поэтому мы перерыли ее шкаф. Ты не поверишь, но она купила его в пятьдесят девятом году. Мы полдня ушивали его.
