— Нет, Мэй, — сказал он, — она еще слишком маленькая.
Но среди ночи дверь в мою комнату отворилась. В проникшем в комнату луче света я увидела мамин силуэт. Она села на постель и вложила в мою ладонь двадцатицентовую монету. Она развернула карту, посветила на нее фонариком и заставила меня несколько раз повторить за ней: «Мичиган и Ван-Бурен-стрит, местный маршрут. Одна, две, три, четыре остановки. Там тебя будет ждать мамочка». Я повторяла это до тех пор, пока не заучила, как молитву. Только после этого мама вышла из комнаты, а я уснула. В четыре часа утра я снова проснулась. Ее лицо было так близко, что ее дыхание обожгло мои губы. «Повтори», — потребовала она. И я послушно повторила слова, хотя мой непроснувшийся мозг их все равно не услышал. «Мичиган и Ван-Бурен-стрит, — забормотала я. — Местный маршрут». Я широко открыла глаза, удивившись тому, как хорошо я это запомнила.
— Вот умница! — обрадовалась мама, обхватив мое лицо ладонями. Она прижала палец к моим губам. — Ничего не говори папе, — прошептала она.
Даже я осознавала ценность тайны. За завтраком я избегала смотреть папе в глаза. Когда мама высадила меня из машины у ворот детского сада, ее глаза сверкали лихорадочным блеском. Она была настолько не похожа на себя, что я вспомнила лекции сестры Альберты о дьяволе.
— Что за жизнь без риска? — воскликнула мама, а я прижалась лицом к ее щеке, чтобы, как обычно, поцеловать на прощанье. Только на этот раз я прошептала: — Одна, две, три, четыре остановки. Ты будешь меня там ждать.
В это утро я болтала ногами под стулом и очень небрежно раскрашивала картинки с Иисусом. Я была слишком взволнована. По звонку сестра выпустила нас на улицу, спешно бормоча нам вслед молитву. Выйдя за ворота, я повернула налево и пошла в совершенно незнакомом мне направлении. Я шла, пока не дошла до угла Мичиган и Ван-Бурен и увидела аптеку, о которой говорила мне мама. Когда к остановке подъехал и с глубоким вздохом остановился большой автобус, я подошла к нему и смело поинтересовалась у водителя:
— Это местный маршрут?
Он кивнул, а я вручила ему свои двадцать центов и села на переднее сиденье, как велела мне мама. Я не глядела по сторонам, потому что рядом могли быть бродяги, плохие дядьки и даже дьявол. Я чувствовала на своей шее его жаркое дыхание. Я зажмурила глаза и, прислушиваясь к шуму колес и рывкам тормозов, считала остановки. Когда двери открылись в четвертый раз, я сорвалась с места и, не удержавшись, покосилась на соседнее сиденье. Там ничего не было, кроме синего винила и кружевной решетки кондиционера. Сойдя на тротуар, я огляделась, ладонью прикрывая глаза от солнца. Мама упала возле меня на колени и схватила меня в объятия, ослепив красной, смеющейся улыбкой до ушей.
— Малышка моя! — пропела она, заворачивая меня в свой фиолетовый плащ. — Я знала, что ты приедешь.
* * *
У обочины дороги на молочном бидоне сидел мужчина. На его практически лысой голове беспорядочно росли клочки седых волос. Остановившись возле него, я спросила, не слышал ли он о таком городе, как Фарливиль.
— Угу, — кивнул он, тыча пальцем куда-то вперед. — Это здесь, рядом.
— А может, вы слышали и о салоне под названием «Женские штучки»? — поинтересовалась я.
Мужчина почесал грудь под поношенной хлопчатобумажной рубашкой. Он засмеялся, и я увидела, что у него нет зубов.
— Са-лон, — передразнил он меня. — Я бы его так не назвал.
— Вы могли бы подсказать, как мне туда проехать? — несколько приуныв, попросила я.
— Если мы с вами говорим об одном и том же заведении, — ухмыльнулся мужчина, — а я готов побиться об заклад, что это так, то возле табачного поля вам надо сразу повернуть направо и ехать, пока не увидите магазин рыболовных снастей. Еще три мили, и слева будет то, что вам надо.
Я вернулась за руль, а он покачал головой.
— Вы ведь сказали «Фарливиль», верно? — уточнил он.
Я в точности выполнила его указания, сбившись с дороги лишь один раз и то только потому, что не сумела отличить табачное поле от кукурузного. Магазин снастей оказался лачугой под деревянной вывеской, на которой синей краской была грубо намалевана рыба. Чего я не могла понять, так это кто поедет в такую глушь за свадебными платьями. Возможно, это магазин подержанных вещей? Или оптовая база? Да как они вообще тут торгуют?!
Я проехала еще три мили. Единственным домом слева от дороги был аккуратный розовый бетонный куб без всяких опознавательных знаков. Я вышла из машины и дернула за ручку двери, которая оказалась заперта. Большую витрину освещали лучи заходящего солнца, как будто залившего верхушки табачных растений раскаленной красной лавой. Я прижалась лбом к стеклу, ожидая увидеть жемчужный обруч или платье сказочной принцессы. Я смогла разглядеть только то, что было выставлено непосредственно в витрине. Мне потребовалась целая минута, чтобы осознать, что я смотрю на изящно расшитое седло со сверкающими стременами и отороченный мехом недоуздок. На полу было расстелено шерстяное одеяло, на котором был выткан гордый силуэт жеребца. Я вернулась к двери и на этот раз заметила на ней написанную от руки вывеску. «КОНСКИЕ ШТУЧКИ, — гласила вывеска. — ЗАКРЫТО».
Я села на землю и, подтянув колени к груди, опустила на них голову. Я потратила столько времени. Я приехала в такую даль. И все зря. В моей голове вихрем кружились мысли: моей мамы здесь нет, она должна работать в совершенно другом магазине, я оторву Эдди Савою голову. Розовые облака распростерли через все небо свои пальцы. Прощальный луч солнца проник в витрину и вырвал из темноты фреску на потолке. Я увидела, что потолок магазина конской сбруи как две капли воды похож на потолок кухни, который мы расписали вместе с мамой. Я на всю жизнь запомнила, как мы лежали на столе, глядя в потолок и мечтая, как эти быстрые кони унесут нас вдаль.
Глава 26
Николас
Астрид Прескотт спешила к двери, мысленно кляня Имельду, куда-то испарившуюся в поисках серебряной мастики и вынудившую Астрид прервать свое изыскание. Дернув за медную ручку, она распахнула тяжелую дверь и застыла в полной уверенности, что перед ней привидение. Вследствие безответственности Имельды она лицом к лицу столкнулась с привидением, преследовавшим ее уже несколько недель и ясно дававшим ей понять, что прошлое нельзя ни забыть, ни простить. Астрид покачала головой. Если это не привидение, то, значит, Николас. На руках он держит черноволосого младенца. Оба нахмурились, и у обоих такое выражение лица, как будто они того и гляди расплачутся.
— Входи, — непринужденно пригласила сына Астрид, как будто и не было разрыва в восемь лет, в течение которого она видела его лишь однажды.
Она потянулась к младенцу, но Николас вместо ребенка вручил ей сумку с подгузниками.
Он сделал три гулких шага в мраморный холл.
— Имей в виду, — сказал он, — меня бы здесь не было, если бы я не оказался в безвыходном положении.
