Николас упал на аккуратно застеленную постель, успев с удивлением отметить, что за окном уже сумерки. Холодный зимний день подходил к концу. Он заснул, прислушиваясь к биению собственного сердца и вспоминая адреса своих пациентов из индейской резервации. «Мой дом расположен под тусклым зимним солнцем в нескольких десятках световых лет к западу от Масс-Дженерал», — думал он.
* * *
Серена Ле-Беф умирала. Сыновья облепили ее постель, напоминая огромных грустных щенков. Они держались за ее пальцы, ее руки и ноги. Одним словом, за все, до чего смогли дотянуться. Они принесли с собой все, что, по их мнению, могло ее утешить. На ее хрупкой груди лежала вырезанная из рекламного буклета фотография Сан-Франциско, где она жила, когда была моложе. Одной рукой она прижимала к себе старую плюшевую обезьяну. На впалом животе лежал диплом колледжа, в который она вложила столько труда и который получила всего за неделю до того, как ей поставили роковой диагноз. Николас замер в дверях, чувствуя себя лишним. Он смотрел на широко распахнутые глаза мальчишек. «Что же с ними теперь будет? — спрашивал он себя. — Особенно с младшим?»
Сигнал пейджера заставил его ринуться в реанимацию, где находился пациент, которому он утром делал операцию шунтирования. В палате уже суетились врачи и медсестры. Николасу показалось, что повторяется предыдущий день. Он сорвал с пациента рубашку и поднес к его груди электроды. Разряд. Еще один.
— Черт побери! — пробормотал Николас, вытирая стекающий в глаза пот.
Фогерти уже стоял рядом с ним. В считаные минуты пациент оказался в операционной. Вскрыв грудную клетку, врач опустил руки в окровавленную полость и принялся массировать сердце.
— Ну давай же, — шептал он, затянутыми в перчатки пальцами скользя по свежим швам, растирая и разминая сердце, пытаясь вдохнуть в него жизнь.
Сердце отказывалось биться.
— Смените меня! — распорядился Фогерти, обращаясь к Николасу и вынимая окровавленные руки из груди пациента.
Николас обхватил сердце пальцами, на мгновение забыв, что оно принадлежит человеку, что оно любило, страдало и обретало жизненный опыт. Все это не имело ни малейшего значения. Единственное, что его сейчас волновало, — это как заставить эту штуковину заработать. Он ласкал сердце. Он его убеждал и уговаривал. Он сорок пять минут вручную прокачивал через кровеносную систему пациента кислород. Наконец Фогерти сделал ему знак остановиться и подписал свидетельство о смерти.
* * *
Николас уже собирался домой, когда Фогерти вызвал его к себе в кабинет. Он сидел за массивным письменным столом красного дерева. Задернутые вертикальные жалюзи отбрасывали тень на его лицо. Он не пригласил Николаса войти. Он даже не поднял головы от листа бумаги, на котором что-то писал.
— От вас все равно ничего не зависело, — сказал он.
Николас надел пиджак и направился в гараж за машиной. «Вряд ли мне еще доверят шунтирование», — думал он, пытаясь припомнить какую-либо ошибку или погрешность в своих действиях: разорванный капилляр, пропущенную закупорку. Что, если Фогерти сразу заметил оплошность, но не стал ему ничего говорить? А ведь это могло спасти человеку жизнь. Он вспомнил застывшие янтарные глаза младшего сына Серены Ле-Беф. Точно такими когда-то были глаза его матери. Он вспомнил знахарку из племени навахо. В этот момент ему очень хотелось понять, какие снадобья, заговоры и заклинания способны были бы заполнить пробелы в приобретенных научным путем знаниях.
* * *
Когда он повернул ключ в замке, Пейдж сидела на полу и нанизывала ягоды клюквы на черную нитку. Огромная голубая ель занимала половину гостиной. Чтобы освободить для нее место, телевизор пришлось задвинуть в угол.
— У нас нет елочных украшений, — сказала Пейдж.
Но тут она подняла голову и увидела Николаса.
Выйдя из больницы, Николас поехал не домой. Очутившись в Кембридже, он зашел в какой-то убогий бар, где выпил шесть рюмок неразбавленного «Джека Дэниелса» и две бутылки «Хайнекена». Затем он купил у бармена бутылку «J&B» и поехал домой, жадно прихлебывая из нее на каждом светофоре.
— Ох, Николас! — воскликнула Пейдж.
Она подбежала к нему и обхватила его липкими от смолы руками. Николас не мог понять, как ей удалось без посторонней помощи не только втащить это огромное дерево в квартиру, но еще и установить его в шаткую крестовину. Он смотрел сверху вниз в ее запрокинутое белое лицо, на тонкие медные кольца в ушах. Он даже не помнил, что приближается Рождество.
Впрочем, это длилось одно мгновение. Не успела Пейдж его обнять, как он пошатнулся. Она едва удержалась на ногах, но все же ей удалось усадить его на пол, правда, перевернув при этом миску с клюквой. Николас плюхнулся прямо на ягоды, расплющив их и превратив в ярко-красные пятна, подозрительно похожие на пятна крови. Пейдж опустилась на колени рядом с ним.
— Все хорошо, — шептала она, гладя его по голове. — Ты не должен так убиваться. Ты не Господь Бог и не можешь их всех спасти.
Николас смотрел на нее как зачарованный. Перед ним, как будто в дымке, парило лицо ангела. Но у этого ангела было сердце льва. Ему хотелось, чтобы весь остальной мир исчез, чтобы осталась одна Пейдж, чтобы он смог прильнуть к ней и забыть обо всем на свете. Он уронил бутылку, и она с грохотом покатилась по полу, прямо под душистые раскидистые ветви голубой ели. Он привлек жену к себе и вдохнул ее аромат, как глоток кислорода.
— Ты права, не могу, — прошептал он.
Глава 7
Пейдж
Когда Николас надевал смокинг, я готова была сделать для него все, что угодно. И дело было не только в безупречной линии плеч или удивительном контрасте его черных волос с белоснежной рубашкой. Просто от него исходило такое благородство, что мне начинало казаться, что он и родился в смокинге. Где бы он ни был, он немедленно привлекал к себе внимание, не прилагая для этого ни малейших усилий. Всем сразу становилось ясно — перед ними птица высокого полета. Если бы вместо белого халата или операционного костюма он носил на работе смокинг, то его уже давно назначили бы главврачом больницы.
Николас наклонился и поцеловал меня в плечо.
— Привет, — сказал он, — если не ошибаюсь, мы с вами где-то встречались.
— Не ошибаетесь, — улыбнулась я его отражению в зеркале, защелкивая застежку серьги. — Только тогда вы еще не были врачом.
Я уже очень давно не видела Николаса. То есть когда он бывал дома, то или я была на работе, или он спал. Операции, обходы, собрания и политически необходимые обеды поглощали все его время. Вчера у него было ночное дежурство, которому предшествовало тройное аортокоронарное шунтирование и еще какая-то срочная внеплановая операция. За минувшие сутки он ни разу мне не позвонил, и я совершенно не была уверена в том, что он не забыл об этом благотворительном обеде. Я оделась, спустилась вниз и стала дожидаться Николаса.
