— У вас все хорошо, — успокаивает она, похлопывая пациента по желтой руке с вздувшимися венами. — Сейчас я позову доктора.
Она выбегает так же стремительно, как и появилась, и поэтому я становлюсь единственным человеком, который слышит первые слова, произнесенные Оливером Розенштайном после операции.
— Это нелегко, — еле слышно шепчет он. — Нелегко… Это очень, очень трудно. — Его голова перекатывается по подушке из стороны в сторону, как будто он кого-то высматривает. Заметив меня, он улыбается. — Элли, — шепчет он срывающимся хриплым голосом. Мне ясно, что он за кого-то меня принимает. — Я здесь, kine ahora, — говорит он. — Этот Прескотт настоящий мужик, несмотря на всю свою голубую кровь.
* * *
Проходит еще час, прежде чем мне снова удается найти Николаса. Я блуждаю по одному из этажей, когда он вылетает из лифта. Николас на ходу читает какие-то бумаги и жует кекс. Когда он проходит мимо дежурной медсестры, она хохочет.
— Вы станете нашим следующим кардиохирургом с заблокированными артериями, — укоризненно говорит медсестра, и Николас, не останавливаясь, бросает ей второй, еще не распечатанный кекс.
— Если ты никому не расскажешь, кекс твой.
Я изумляюсь, глядя на этого человека. Все его знают, а он так спокоен и сосредоточен. Николас, который не в состоянии отыскать арахисовое масло в собственном холодильнике, в больнице чувствует себя как рыба в воде. Осознание приходит как пощечина: здесь его настоящий дом. Эти люди — его семья. Этому врачу, который нужен всем, не нужен вообще никто, а я и подавно.
Николас сует медицинскую карту, которую читал, в коробку, приклеенную к двери палаты с номером 445. Он входит и улыбается молодой женщине, которая стоит у кровати пациента, держа руки в карманах белого халата.
— Доктор Адамс говорит, что вы полностью готовы, — обращается он к пациенту и садится, придвинув к кровати стул.
Я перебегаю на другую сторону двери, чтобы беспрепятственно заглядывать в палату, не рискуя быть замеченной. Пациент — мужчина приблизительно одних лет с моим отцом. У него такое же круглое лицо и отсутствующий взгляд.
— Позвольте мне рассказать, что мы будем с вами делать, поскольку вы вряд ли что-нибудь запомните.
Я почти ничего не слышу, но до меня долетают отдельные обрывки их разговора и странные слова «оксигенирование», «маммарные артерии», «интубация». Мне кажется, пациент не слушает Николаса. Он смотрит на него, слегка приоткрыв рот, как будто перед ним и в самом деле сам Иисус.
— Может быть, у вас есть вопросы? — обращается Николас к мужчине.
— Есть, — нерешительно отвечает тот. — Я вас завтра узнаю?
— Возможно, — кивает Николас. — Но к тому времени, как вы меня увидите, вы еще не вполне придете в себя. Я зайду к вам завтра днем, когда вы проснетесь.
— Доктор Прескотт, — снова говорит пациент, — на всякий случай, вдруг я завтра буду совсем невменяемым… Спасибо.
Я не слышу, что Николас отвечает пациенту, и поэтому не успеваю ретироваться. Николас выходит из палаты, врезается в меня, извиняется и только тут понимает, с кем он столкнулся. Сощурившись, он хватает меня за локоть и тащит по коридору.
— Пока, Джули, — обращается он к врачу, которая была с ним в палате, — увидимся завтра после обхода.
Выругавшись сквозь зубы, он втаскивает меня в комнатушку, где пациенты получают ледяную стружку и апельсиновый сок.
— Какого черта ты здесь делаешь? — набрасывается он на меня.
Отчаяние сжимает мое горло, и я не могу ответить, как бы мне этого ни хотелось. Николас так сильно сдавливает мне руку, что я знаю — на ней останутся кровоподтеки.
— Я… Я…
— Что ты? — кипит Николас.
— Я не хотела тебя беспокоить, — удается выдавить мне. — Я только хотела с тобой поговорить.
Я начинаю дрожать и думаю, что ему сказать, если он поймает меня на слове.
— Если ты немедленно не уберешься, — шипит Николас, — я позову охрану, и тебя отсюда вышвырнут. — Он выпускает мою руку, как будто я прокаженная. — Я сказал тебе не возвращаться, — продолжает он. — Что еще я должен сделать, чтобы ты поняла, что я не шучу?
Я вздергиваю подбородок и делаю вид, что не услышала ничего из того, что он сказал.
— Поздравляю с повышением, — говорю я.
Николас изумленно смотрит на меня.
— Ты ненормальная, — говорит он, поворачивается и, не оглядываясь, идет по коридору.
Я смотрю ему вслед, пока его халат не превращается в мутное пятно на фоне больничных стен. Я не понимаю, как он не замечает сходства между мной и своими пациентами, которым он не позволяет умереть от разрыва сердца.
* * *
Подъехав к особняку Прескоттов в Бруклайне, я семь минут не выхожу из машины. В машине становится душно, но я пытаюсь сообразить, существует ли свод правил, по которым принято умолять о прощении. Наконец мысли о Максе заставляют меня дотащиться до двери и постучать в нее тяжелым медным молотком с набалдашником в виде головы льва. Я ожидаю увидеть низенькую пухлую служанку по имени Имельда, но дверь открывает Астрид с моим сыном на руках.
Меня потрясает контраст между Астрид и моей собственной мамой. Различия бросаются в глаза. С одной стороны — шелка и жемчуга Астрид, с другой — мамины фланелевые рубашки и кожаные штаны. Антиквариат Астрид и мамина конюшня. Астрид купается в лучах славы, мама идет на все ради того, чтобы отстоять свое право на самоопределение. Хотя и Астрид, и мама сильные женщины. Они обе до неприличия горды. Обе сражались с системой, пытавшейся связать им руки, и обе ее победили. И судя по всему, так же, как и моя мама, Астрид умеет признавать ошибки.
Астрид ничего не говорит. Она смотрит на меня. Нет, она всматривается в меня, как будто пытается что-то понять. Макс висит у нее на бедре. Он смотрит на меня глазами, в честь которых можно было бы назвать голубой цвет. С одной стороны его волосики вспотели и примяты, а на щечке отпечаталась складка простыни.
Всего три месяца, а он так изменился.
Макс как две капли воды похож на Николаса.
Решив, что он меня не знает, он зарывается лицом в блузку Астрид и трется носом о застежку.
Астрид не шевелится и не пытается вручить его мне. С другой стороны, она не пытается закрыть дверь перед моим носом. Чтобы убедиться в этом, я делаю крошечный шажок вперед.
— Астрид, — говорю я и качаю головой. — Мама.
Макс резко поднимает голову, как будто это слово пробуждает у него какие-то воспоминания, хотя я понимаю, что это невозможно. Он склоняет голову набок, как до него это сделала его бабушка, и протягивает ко мне стиснутый кулачок.
— Мама, — говорит он, и пальчики по очереди раскрываются, напоминая распускающийся цветок.
