Она обходит солому, как будто идет по минному полю. Господи боже, это всего лишь навоз. Почти половина овощей, которые она покупает в супермаркете, удобрены навозом. Она спрашивает, знаю ли я Джоли.
Наверное, не стоило ставить ее в неловкое положение. В конце концов, я действительно ее не знаю. Меня провоцирует собственная заносчивость. Противиться я не могу. Только потому, что мне хочется посмотреть, как она будет выглядеть, оказавшись в чужой стихии, я прошу помочь мне привести следующую овцу, и она заходит за мной в сарай. Я рассчитываю посмеяться от души, а потом сказать ей, кто я.
Она, следуя моему примеру, запускает пальцы в руно, как будто запутывается в сети, и мы медленно, сгорбившись, выходим, а между нами идет овца. Она выходит со мной к забору, где я стригу овец. Я украдкой бросаю на нее удивленный взгляд. По крайней мере, она явно не боится испачкать руки. У нее высокий лоб и вздернутый нос, как будто ему мало места на лице. Я бы не назвал ее писаной красавицей, но она ничего. В свежем, умытом виде. Конечно, я вижу ее не при полном параде. Там, откуда она приехала, наверняка никуда не ходят без косметики, массивных украшений и костюмов с безумными ангелочками.
Я едва сдерживаю улыбку: она неплохо справляется. Я отпускаю животное, чтобы взять машинку для стрижки, и неожиданно овца бежит прямиком на девочку.
— Что ты делаешь! — ору я первое, что приходит в голову. — Лови ее!
Девочка — ее зовут Ребекка — бросается на овцу, но та бежит в противоположную сторону. Я поворачиваюсь к сестре Джоли. Не могу представить, что есть такие дураки, которые отпустят овцу, когда ее нужно стричь!
— Я думала, она будет стоять смирно, — оправдывается она.
Господи боже, всего-то требуется, что здравый смысл. Она смущенно смотрит на меня, а когда видит, что это не срабатывает, сама идет за овцой. Пытаясь ее схватить, не замечает кучу навоза на сене и, естественно, падает прямо в него.
Честно, я не хотел, чтобы произошло нечто подобное. Я рассчитывал подшутить, показать этой девице из Ньютона, каково это — работать на ферме, а потом отвести ее к Джоли. Но то, что произошло, — настоящая умора. Чтобы не расхохотаться, я хватаю овцу и сосредоточиваюсь на стрижке. Провожу машинкой по животу, по ляжке, между ногами, вокруг шеи. Ногами и коленями прижимаю овцу к земле, пока состригаю шерсть с боков, — руно скатывается снежным ковром. С внутренней стороны шерсть идеальная — белая, лишь в нескольких местах виден ланолин. От прикосновения шерсть пружинит, закручиваясь от естественного кожного жира. Через несколько минут я заканчиваю и легонько хлопаю овцу по ляжке. Животное подскакивает, оглядывается, одаривая меня сердитым взглядом, и уносится в поле к остальным овцам.
Я подхожу к сестре Джоли, которая вытирает спину об облупившийся забор. Она прикладывает все усилия, чтобы не касаться навоза. Я не выдерживаю и смеюсь ей прямо в лицо. От нее ужасно воняет, засохший навоз — даже в волосах.
— Не повезло, так уж не повезло, — говорю я. На самом деле я хочу сказать: сочувствую.
Она настолько не вписывается в окружающую обстановку и выглядит такой жалкой, что мне становится стыдно. Я уже собираюсь представиться и сказать, что сожалею о случившемся, когда с ней происходит метаморфоза. Она заметна невооруженным глазом: плечи расправляются, подбородок вздергивается, глаза темнеют, появляется горделивая осанка.
— Уверена, что подобное поведение неприемлемо даже для того, кто работает в поле, — грозит она. — Когда я пожалуюсь Джоли, он обязательно расскажет об этом происшествии тому, кто всем здесь заправляет.
— Меня этим не испугаешь, — сухо отвечаю я и представляюсь. Протягиваю руку, но, подумав, отдергиваю.
Девочка представляется сама. Она смеется, и это позволяет мне надеяться, что она ничего.
— Идем, — приглашаю я, — приведете себя в порядок в Большом доме.
Я показываю их комнаты, решив, что это самое меньшее, что я могу сделать после такого фиаско. И разрешаю Джейн взять из маминого гардероба все, что понравится. Платья будут ей велики, но она обязательно что-нибудь придумает. Она чуть ли не захлопывает дверь у меня перед лицом, и я спускаюсь к Ребекке, которая заглядывает в каждый выдвижной ящик старинного аптечного шкафчика, доставшегося моей матери от ее мамы.
— Там пусто, — говорю я, застав ее за этим занятием.
Она даже подпрыгивает от неожиданности.
— Простите, — извиняется она, — я не должна была лазить по ящикам.
— Конечно, должна. Теперь это твой дом. По крайней мере, на какое-то время.
Я открываю один из ящичков и достаю цент 1888 года выпуска с изображением индейца. Интересно, а она знает, что он приносит удачу?
Ребекка бродит по комнатам: заглядывает в гостиную, в кухню, облицованную голубой плиткой, в библиотеку, где вдоль стен стоят книги, которые я собирал много лет, в основном об экзотических странах.
— Ух ты! — восклицает она, выбирая книгу в твердой обложке о Канадских Скалистых горах. — И вы везде побывали?
Я захожу за ней в библиотеку.
— Тебе понятно выражение «путем духовным»?
[12]
— Я так путешествовала до этого лета.
Ребекка улыбается мне чистой, открытой улыбкой, как будто ей совершенно нечего скрывать. Мне она нравится.
— Я посижу на улице. Можешь смотреть все, что угодно. — Я оставляю ее у антикварного секстанта, стоящего на камине. — Это прибор для навигации, — сообщаю я, идя к выходу. Когда я отворачиваюсь, она подходит ближе, и старая половица вздыхает под ее ногами.
На улице тепло, но не жарко, хотя и лето на дворе. Я с нетерпением смотрю на часы, но с моей стороны это нечестно. Прошло всего четыре минуты с тех пор, как я оставил сестру Джоли в маминой комнате, а ей ведь необходимо умыться, и если уж говорить начистоту — это я виноват в том, что она испачкалась. Я оглядываюсь на сад, на который открывается великолепный вид от Большого дома, пытаясь разглядеть Джоли или Хадли, чтобы сдать им на руки гостей. Я не умею общаться с посетителями, никогда не знаю, что говорить. Особенно в таком случае. Я не ожидаю, что женщина из Калифорнии сможет понять мою жизнь, как и я не смогу понять ее. Мои глаза шарят по дорожкам, которые разделяют яблони разных сортов в саду, отмечают деревья, нуждающиеся в опрыскивании, в подрезке. Я смотрю на ровные ряды яблонь, но вижу ее. Стоящую в гардеробной, снимающую рубашку… Я засовываю руки в карманы и начинаю насвистывать.
Когда она спускается, на ней мамин полосатый сарафан. Он дикого персикового цвета, как горячий, удушливый закат, и поскольку отец часто жаловался, что мама в нем как рекламный стенд, она оставила его здесь, когда переехала. Сарафан действительно выглядел вызывающе, особенно на широких маминых бедрах, но на сестре Джоли он смотрится почти элегантно. Он присобран на талии, а она еще и подпоясалась старым платком, — думаю, она могла бы полностью в него завернуться. Ее руки — слишком худые и бледные, как на мой вкус, — торчат из чересчур широкой проймы. И персиковые тона снова проявляются у нее на щеках, так что ее лицо и сарафан становятся одного цвета.
