Он почти человек, подумал Данло. Настоящий человек.
Воин-поэт взглянул на блестящую сталь, которую держал у глаза Ханумана, и Данло понял, что расстояние между таким, как Марек, и настоящим человеком столь же узко, как лезвие ножа, и в то же время велико, как от Невернеса до края вселенной.
Он убийца. Шайда – путь человека, который убивает других людей.
Бесконечная боль, которой поклонялись воины-поэты, всасывала их в водоворот безумия и убийства. Воины-поэты – образцовые убийцы. Им нравится думать о себе как о мастерах бонсая – своими ножами они подравнивают опасных или нездоровых индивидуумов, как маленькие деревца, чтобы большое дерево жизни оставалось сильным и стойким. Искусство осуществления смерти они довели до совершенства. Они верят, что вселенная всегда будет нуждаться в таких, как они.
Но я-то не убийца, подумал Данло. Его отведенная назад рука дрожала, готовая метнуть дротик. Я – не он.
Данло, хотя и питал странное сочувствие к безумцам, не мог смириться с необходимостью убивать – особенно в самом себе.
Его путь всегда должен быть противоположен убийству. Он должен нести жизнь, а не смерть, даже если его идеалы и действия будут стоить ему собственной благословенной жизни.
Никогда никого не убивай и не причиняй никому вреда; лучше умереть, чем убить самому.
Это была самая глубокая причина из тех, по которым он не мог убить воина-поэта. Убийство ведет к разгулу убийств и нарушению равновесия жизни, и оно шайда, ибо является отрицанием и говорит «нет» бесконечным возможностям жизни.
Убийство такого, как воин-поэт, исключает возможность излечить его от безумия и преобразовать в нечто поистине чудесное.
– Воин-поэт! – крикнул Данло. Разжав пальцы левой руки, он высыпал дротики на пол, а потом повернулся, выбросил правую руку вперед и метнул красный дротик, который пролетел по воздуху и вонзился в дверь ячейки № 264. – Отпусти Ханумана!
Хануман, услышав его голос, затряс головой.
– Нет, Данло, пожалуйста, убей меня.
– Извини, молодой Данло. – Лиловые глаза Марека светились, отражая блеск ножа. – Но момент должен настать.
– Тогда возьми меня вместо него.
– Нет, нет!
– Возьми меня, и я проживу его момент.
Воин-поэт, уже направивший нож в глаз Ханумана, внезапно замер.
– Что ты сказал? Знаешь ли ты, о чем просишь?
Данло очень хорошо знал, о чем просит. Он помнил традицию воинов-поэтов: если кто-то предлагает занять место жертвы, желая испытать момент возможного, воин-поэт не может оставить эту просьбу без внимания.
– Возьми меня, – повторил Данло. – И отпусти Ханумана.
Воин-поэт, устремив на Данло пристальный взгляд, склонил голову в знак уважения его любви к своему другу.
– Твое предложение благородно, но одного благородства недостаточно.
Данло протянул к воину-поэту раскрытые ладони, зная, что тот читает по его губам и глазами, ища в его лице какой-то ключ.
– Кроме того, оно смелое, но и смелости недостаточно.
Данло сделал свое лицо открытым, как у спящего ребенка, помня, что воины-поэты не часто удовлетворяют подобные просьбы.
– Так ты в самом деле готов умереть? – спросил Марек.
Данло, глядя на его нож, сам не знал, готов он умереть или нет. Умирать ему определенно не хотелось, и он не был уверен, что его время пришло. Но ведь смерть от ножа воина-поэта не была неизбежной – у Данло имелся пусть ничтожно малый, но шанс. Даже если воин-поэт позволит ему занять место Ханумана, казнь свершится не сразу. Сначала воин-поэт с помощью жгучего волокна или какого-нибудь яда лишит его способности двигаться, а потом загадает Данло стихи. И если Данло сможет их закончить, воину-поэту придется освободить его.
– И даже готовности умереть недостаточно, – сказал Марек. – Нужно еще кое-что.
Все это время воин-поэт вглядывался Данло в глаза, словно надеясь отыскать там ту редкость, в которой нуждался.
– Я должен спросить твоего друга, готов ли он уступить тебе свое место. – И Марек обратился к Хануману: – Ты согласен?
– Нет! – Хануман напрягся в своих путах и плюнул в воина-поэта кровью, но потом притих и посмотрел на Данло. Он смотрел долго (а может быть, всего лишь мгновение), а после ответил: – Нет, я не согласен – убей меня, если так надо, но не его.
Воин-поэт кивнул с сознанием серьезности момента и сказал Данло:
– Он не соглашается, чтобы ты занял его место. Он сказал «нет» – не следует ли нам прислушаться к его мнению?
– Нет! Он сам не знает, чего хочет!
– Правда, если бы он ответил согласием, я убил бы его сразу, чтобы покарать за трусость.
– Значит, ты нарочно задаешь парадоксальный вопрос?
– Мы, воины-поэты, любим парадоксы.
– Но зачем вообще что-то спрашивать, если ты собираешься его убить?
– Я не сказал, что собираюсь его убить.
– Но…
– Он ответил нам, высказал свое желание. Теперь решать должны мы.
– Отпусти его и загадай мне стихи.
– Да, мне хотелось бы прочесть тебе стихи. Но готов ли ты их услышать?
– Да. – Но как только это слово сорвалось с его губ, Данло испугался, что воин-поэт вообще не станет читать стихи. На миг он пожалел о том, что выбросил дротики.
Ему было противно стоять так и ждать, когда воин-поэт решит их с Хануманом Судьбу. Потом он вспомнил то, что Старый Отец сказал однажды об ахимсе. Ахимса, по воззрениям фраваши, – это не просто пассивный отказ причинять зло другим. Некоторым людям ахимса время от времени дает великую силу, которая проистекает из сознания, что любая другая жизнь равноценна твоей. И из воли принять смерть: ведь если ты не ставишь свою жизнь выше всех остальных, ты никогда не станешь защищать ее ценой жизни кого-то другого. Поэтому в этой полной насилия, кровавой вселенной, где Данло родился, он так и так скоро умрет.
Сегодня, завтра или чуть позже он отшвырнет свою жизнь, как недоеденный кровоплод, спелый и сочный. Когда его время придет, он сделает это с такой же силой и яростью, как метнул бы дротик в воина-поэта. Но до тех пор он будет жить свободно, не зная страха.
Сила ахимсы заключается не только в готовности умереть, подумал Данло, но и в готовности жить. Жить совсем без страха – это страшно.
– Да, – повторил он. – Я готов… услышать твои стихи. – Он сделал к воину-поэту шаг, потом другой. Нож Марека слегка изменил положение, и темно-синий блик упал Данло на лицо.
Воин-поэт убрал нож от глаза Ханумана и медленно, со значением улыбнулся. Данло сделал еще шаг, и нога его словно повисла в воздухе. Запах масла каны, очень сильный теперь, напоминал ему о ночи его посвящения, когда он лежал под звездами и учился быть выше боли и смерти. А еще он узнал, каким было детство воина-поэта – он читал это по лиловым вспышкам молний в глазах Марека. В чертах золотистого лица он видел маленького ребенка, бессознательно чувствующего страшную близость смерти. Искусство воинов-поэтов заключается в том, чтобы перевести это чувство на сознательный уровень. Воин-поэт улыбнулся Данло, приложив к губам фиолетовое кольцо, и когда он совершил это движение, преодолев тяжкую власть пространства и времени, на Данло обрушалась волна воздуха, волны мельчайших молекул. Его ноздри были открыты этому воздуху, открыты запаху масла каны, который пронизывал его нервы и вонзался в мозг. Данло подошел еще ближе, не в силах оторвать глаз от ножа воина-поэта. Скоро, если он не сможет закончить стихи, этот нож пройдет через глаз ему в мозг, и жизнь в один ослепительный момент покинет его. Да, он завершится, но не погибнет. Когда он отшвырнет ее прочь, это не значит, что ее больше не станет, ибо жизнь нельзя отменить или уничтожить. Когда острый холодный нож пробьет кость за его глазом, кровь хлынет из него, как река. Она оросит каменную стену, ступени и чугунные перила, обагрит черные волосы воина-поэта, коснется его прекрасных глаз ожогом железа и соли, она упадет на лицо Ханумана, как утренний свет, а когда Хануман откроет рот, чтобы в последний раз крикнуть «нет», она попадет ему на язык и просочится в горло, в струящиеся жизнью ткани его тела. Кровь будет течь бесконечно, как океан – она все затронет, и все напитает, и сделает еще более живым. Он будет жить во всем и вечно, так же как пронзительный запах масла каны, и чудесные краски одежды воина-поэта, и прекрасная сломанная душа Ханумана отныне вечно живут в нем.
