То, что Хануман способен сознательно глушить свои сексуальные желания, должно быть, ужасает ее и оскорбляет как профессионала.
– И ты никогда не думала о том, чтобы заключить с ним контракт?
– Думала, – призналась она. – Куртизанка обязана думать о таких вещах, даже если они неосуществимы.
– Кто еще из мужчин в Городе так нуждается в твоем искусстве, как Хануман?
– Неужели ты совсем к нему не ревнуешь?
Данло с улыбкой покачал головой.
– Мой приемный отец еще в детстве учил меня, что ревность – это шайда. Она отравляет душу.
– Но Хануман мертв внутри. У него там только холод и пепел.
– Ты могла бы пробудить его. Сделать его снова живым, правда?
Тамара провела ногтем по краю своей чашки, следя за игрой света на темной поверхности кофе.
– Надо очень любить его, чтобы сказать такое.
– Я и люблю его… как брата.
– И так легко готов уступить меня?
– Когда алалойский охотник навещает другое племя, его жена часто остается дома. Он путешествует по льду один, много миль и много дней, и добирается до конца своего пути замерзший и голодный. И кто-то из его сородичей, случается, уступает ему свою жену на пару ночей. Чтобы согреть его внутри и утолить его голод.
– Но мы-то не алалои – я, во всяком случае.
– Это верно.
– И я не твоя, чтобы уступать меня кому-то.
– Даже у алалоев, – признался он, – женщина должна сама согласиться, иначе гость останется необогретым.
– Никогда бы не согласилась согревать Ханумана. Кого угодно, только не его.
Данло постучал по футляру, где сияло жемчужное ожерелье.
– Значит, ты отошлешь его подарок назад?
– Хотела бы. – Вздохнув, она провела рукой по волосам. – Только не так это просто.
– Ты не хочешь ранить его чувства?
– О, я думаю, его эмоциональные органы хорошо защищены.
– Нет… совсем не защищены.
– По правде говоря, я просто не рискую его обидеть. Он за мной ухаживает не только ради меня.
– Ради твоего Общества?
Она кивнула.
– Он и другим куртизанкам посылал подарки. Не такие роскошные, как это ожерелье, но тем не менее.
– Все это, наверно, здорово раздражает Бардо.
– Да, Бардо человек ревнивый.
– Нехорошо это – ссориться из-за женщин.
– Бардо по крайней мере не заблуждается на наш счет. Сестры говорят, что еще не встречали мужчину, который так любил бы женщин.
Данло улыбнулся, вспомнив слышанный им рассказ о том, как могучий Бардо переспал однажды с девятнадцатью женщинами за одну ночь.
– Ты предпочла бы, чтобы жемчуг послал тебе Бардо?
– Я предпочла бы вовсе не получать подарков, на которые не могу ответить. – Она вынула ожерелье из футляра, держа его на вытянутой руке, как дохлую змею. – К сожалению, вернуть его нельзя. Мать бы этого не одобрила.
– Мать – это глава вашего Общества?
Тамара снова кивнула.
– В этот период она никому из нас не позволит обидеть Бардо или Ханумана.
– Понятно. Мать знает толк в политике, да?
– Она самая мудрая женщина из всех, кого я знаю.
– Она наблюдает за нашей церковью, да? Наблюдает и ждет.
– А ты не столь уж наивен в таких вещах, как хочешь казаться.
– Нет, я мало что в этом смыслю. Знаю только, что у Бардо есть харизма и власть, зато у Ханумана воля сильнее. Невозможно предсказать, кто из них одержит верх.
– А ты бы как хотел?
Услышав этот простой вопрос, Данло встал и начал шагать по комнате.
– Сам не знаю. Не уверен, что кто-то из них способен сделать Путь Рингесса чем-то стоящим. Чем-то благословенным. Я не знаю человека, которому это под силу.
– Мы смогли бы, – тихо заметила Тамара.
– Это гордость в тебе говорит. – Данло сел рядом с ней и поцеловал ее в лоб. – И любовь.
– Неужели мы позволим мировоззрению Ханумана отмести в сторону все остальные?
Данло посмотрел на жемчуг в руке у Тамары – прекрасный, совершенный, лишенный всякого тепла, – и ему вспомнилась кукольная вселенная Ханумана, тоже страдающая избытком совершенства.
– Хануман смотрит на вещи по-своему, – сказал он, – мы по-своему.
– И должны придерживаться своего, пока еще возможно.
– Что ты имеешь в виду?
– Разве тебе не предлагали сделать запись своего воспоминания?
– Что ты говоришь? Как можно записать воспоминание?
– Значит, ты еще не слышал? Хануман обратился к некоторым из нас с просьбой скопировать наши воспоминания в компьютере, который он сконструировал.
Встревоженный Данло снова встал и принялся шагать взад-вперед, потирая лоб.
– Но воспоминания невозможно скопировать! С чего Хануман возомнил, что способен это сделать?
Тамара спрятала ожерелье Ханумана обратно в футляр, встала и положила руку на грудь Данло.
– Все знают, как трудно вспомнить Эдду. Многим божкам это так и не удалось, не говоря уж о том, чтобы заглянуть в Единую Память.
Данло смотрел в окно на серебристый лед Зунда, а Тамара рассказывала ему о плане Ханумана облегчить воспоминание Старшей Эдды. Три дня назад, сказала она, Хануман начал приглашать рингистов ближнего круга для записи их воспоминаний в компьютер. Он обещал записать все последовательно, как это делается при записи музыки на синтезатор. Затем он собирался отредактировать эти воспоминания и собрать их в то, что называл «базовым воспоминанием».
Хануман утверждал, что каждый новый рингист, подключившись к компьютеру, сможет с полной ясностью вспомнить Старшую Эдду.
– Это очень плохо, – сказал Данло.
– Ты так думаешь?
– Да.
– Бардо с этим планом согласился.
Данло на миг закрыл лицо руками и уставился на вечернее небо, где всходили луны.
– Да, Бардо тоже боялся вспоминать Эдду, – сказал он наконец. – А ведь он – основатель новой религии; что, если ктонибудь вспомнит истину, которую эта религия сочтет ложной? Что, если какой-нибудь провидец разглядит ложь… во всем, что Бардо выдает за правду?
– Но что такое правда, Данло?
– Я всю жизнь над этим думаю, – улыбнулся он.
– Чем бы она ни была, не кажется ли тебе, что нам следует скопировать наши воспоминания? Чтобы в базовую запись вошла наша правда?
– Так ли она правдива, наша правда?
