Вскоре после этого Коллегия Главных Специалистов сделала меня правителем Ордена. Я тут же занялся восстановлением Пещер Легких Кораблей и примыкающих к ним разрушенных кварталов Города. Я послал роботов в горы за Уркелем добывать камень, и в двадцатый день средизимней весны мы заложили фундамент большого (грандиозного, как говорили некоторые) шпиля. С течением серых метельных дней игла из розового гранита поднималась над вновь отстроенными Крышечными Полями, над зданиями и башнями района, называвшегося теперь Новым Городом. Через год, по завершении строительства, шпиль должен был стать самым высоким во всем Городе. Я назвал его Шпилем Соли, к удивлению и испугу всех, кто полагал, что я питаю к своему отцу лютую ненависть.
За это время я предпринял маленькую экспедицию в опечатанную башню Хранителя Времени. Я взобрался на самый верх. Снег, налетевший в выбитые окна, засыпал все многочисленные часы Хранителя. Я откопал их и приказал убрать снег и снова застеклить окна, решив устроить в башне музей.
В ее подвале я обнаружил множество старинных книг, целую библиотеку замшелых томов в кожаных переплетах. По сей день я продолжаю читать их. По длинным каменным коридорам я спустился в самую глубину башни, заглянул в мою старую камеру и отворил тяжелую дверь смежной, где слагал свою предсмертную поэму воин-поэт. Там пахло пылью, пометом и смертью. Кости поэта дочиста обглодали гладыши, норами которых изобиловало подземелье. Красное кольцо воина и кольцо поэта блестели среди длинных пальцевых фаланг. Итак, воин-поэт все-таки умер. Я вспомнил, что пообещал отправить его останки на его родную планету. В сумятице войны я совсем о нем позабыл. Я приказал завернуть кости в его воинский плащ. Роботы выдолбили гроб из черного мрамора и отполировали его так, что камень стал как зеркало. Я сам вырезал на нем слова предсмертной поэмы Давуда. Послушники, видевшие, как я работаю в этом темном подземелье – а с ними, вероятно, и все остальные, – сочли, должно быть, что я спятил. Они смеялись надо мной, когда думали, что я их не слышу. Они еще не понимали, как это важно, чтобы умершим – всем умершим – воздавали почести и, что еще важнее, чтобы о них помнили.
Теперь я должен рассказать о слове, которое дал богине Калинде, и о чуде, которое побудило меня это слово сдержать. Вот оно, то чудо: на пятьдесят шестой день ложной зимы «Благословенная блудница» Бардо вышла из мультиплекса и совершила посадку в новых Пещерах Легких Кораблей. Крышечные Поля уже много дней как открылись для потока челноков с больших космических кораблей, что имело для Города жизненно важное значение. И для легких кораблей, странствовавших по галактике с тех самых пор, как объявили поиск. (Многие пилоты оставались верны поиску и не появлялись в Городе с того дня, как Хранитель его объявил. Их имена мы чтим превыше всех остальных.) «Благословенную блудницу» сперва приняли как раз за один из таких, вернувшихся из странствий, кораблей. Но один кадет-технарь, узнав ее большие вислые крылья и тупой нос, послал за мной послушника. Я встретил Бардо в Пещерах, но он пока отказывался объяснить чудо своего воскрешения.
– Бардо! – крикнул я, когда он вышел из кабины. – Как это возможно?
– Паренек! – Мы обнялись, и он, как обычно, принялся молотить меня по спине, такой же большой, плотный и реальный, как был всегда. Он плакал, не стесняясь, и большие слезы катились у него по щекам. – Паренек! Ей-богу, это здорово – вернуться домой!
– Рассказывай, что с тобой случилось. Ты один? Куда же подевалась Жюстина, позволь тебя спросить?
Он грустно улыбнулся, поддерживая толстый живот, и покачал головой. На висках и в бороде у него появилась легкая проседь – в остальном он остался таким же, как мне запомнилось.
– Позволю, все позволю, только не здесь. Умираю, как хочу пива. Пошли в Хофгартен.
И мы в ясный солнечный день, овеваемый теплым горным бризом, отправились пить пиво и виски. Мы сели за полированный стол в нашем любимом зале с видом на морские утесы. Внешние окна были открыты воздуху и солнечным лучам. Сидя на нашем месте у окна, мы пили и разговаривали.
– Ух, хорошо. – Бардо слизнул пену с усов и выпил еще. – Так вот, о Жюстине. Она в порядке. Отправилась на Лешуа навестить мать и заняться преподаванием в их элитной школе. В Город, как ни горестно, она больше не вернется.
Я пригубил виски, почти не находя в этом удовольствия. Оно отвлекало меня от одного важного вопроса, который я должен был задать Бардо.
– Давай-ка с самого начала. Как вам удалось выжить в том бою, упав на звезду?
– Хочешь знать, почему я еще жив? Все объясняется просто, дружище. Нас спасли. Это сделала Твердь – не знаю только, как. Только что мы падали на звезду, поджариваясь, как червяки – и вдруг освободились.
Он допил свое пиво и заказал еще. Его толстые щеки раскраснелись – не знаю уж, от пива или от смущения.
– А потом? – спросил я.
– А потом мы бросились наутек, клянусь Богом! Я знаю, что ты сейчас думаешь. Бардо – трус, вот что. Мы нашли маршрут обратно в туннели, а оттуда на Лешуа. Мы не могли больше оставаться вместе так, как раньше. Когданибудь я опишу, какой это ад – потерять себя в ком-то другом. Хранитель был прав. Нельзя двум пилотам летать на одном корабле. Ты, наверно, ненавидишь меня, паренек, за то, что я оказался таким трусом?
Все было как раз наоборот: я любил его за это.
– Я рад, что ты жив, вот и все, – сказал я.
Он не хотел больше рассказывать о Жюстине, и я сам рассказал ему о том, что случилось после боя. Он обрадовался, узнав о смерти Хранителя, и еще больше обрадовался тому, что Орденом теперь управляю я. Открытие, касающееся Старшей Эдцы, порадовало его уже меньше. Бардо, мой ни во что не верящий друг, проникся сильным недоверием к богам.
– Почему ты не пьешь свое виски? – спросил он, пристукнув рукой по столу. – Пей, паренек, а я расскажу тебе про Твердь и про то, что она со мной сделала. Она говорила со мной! Я, Бардо, принц Летнего Мира и будущий мастер-пилот, если, конечно. Главный Пилот сочтет меня достойным – я говорил с богиней и вернулся, чтобы рассказать об этом тебе!
Я взял мой стакан с виски и понюхал, но пить не стал – помешали воспоминания.
– Что же ты хочешь рассказать мне, Бардо?
Он рыгнул, и его лицо приняло кислое выражение. Он уже порядком набрался.
– Я сказал тебе не всю правду – прости. Богиня не говорила, что она меня спасла – она сказала, что создала меня. Вспомнила меня, клянусь Богом! Мы с Жюстиной были мертвы, сказала она, и наш красивый корабль погиб. Ох, горе! Вот что она сказала мне, паренек. Сказала, что вспомнила каждый атом, каждый синапс наших растреклятых тел и мозгов. И воссоздала меня из водорода, углеродных молекул и звездной пыли. Спасла меня от смерти. Это Воскресение, второй шанс, сказал она. Разве такое возможно?
– Не знаю.
– Возможно или нет? Бога ради, скажи, паренек!
Я отпил глоток виски и подержал янтарную жидкость на языке, прислушиваясь к разговору между ощущением и памятью, заключенной в каждой молекуле виски. Алкоголь и эфиры прожигали путь сквозь розовые бугорки в мою кровь. Вкус эфирных масел и будущих жгучих альдегидов напомнили мне планету Утрадес, где сорок лет назад произвели это виски. Я вдохнул запах ячменя, который поджаривается на торфяном огне, и запах бродящего ячменного сусла, дистиллируемого в золотой напиток памяти. Я глотнул и увидел человека, жнущего ячмень, его стальной серп, отражающий жесткий голубой свет утрадесского солнца. В зерне содержались атомы углерода, бесчисленные выдохи колонизировавших Утрадес людей. Частицы Старой Земли и ее желтого солнца, звездного водорода и кислорода, родившегося в далеком звездном пожаре, имени которого я не знал – древо памяти и бытия было бесконечным, и от мыслей о переплетении его ветвей кружилась голова. «Память обо всем заложена во всех вещах». Я закашлялся и выплюнул виски на стол. Капли покатились по навощенному дереву – осколочнику, нелегально вывезенному из лесов Алисалии давно умершим червячником. Да. Она, богиня, создала человека столь легко, как человек мог бы выстрогать деревянную куклу, памятную ему с детства.
