— То есть… То есть ты просто меня не хочешь? Я кажусь тебе некрасивой? Слишком старой?
— Ты так ничего и не поняла. — Лесослав вздохнул и отвернулся, накрыв плечо краем кошмы.
Но Зимава поняла. Она поняла, что на миг перед ней приоткрылось нечто томительное и недостижимое, нечто таинственное и возможное только в волшебном мире леших и берегинь, но недоступное простым смертным. Этот миг просочился в ее сердце маленькой горячей каплей и заставил его дрогнуть и полыхнуть.
Учение четвертого друида никогда не было бы признано таковым, если бы не умело намертво выжигать души своих жертв.
* * *
На недавно скошенном лугу за Кожемятьим ручьем большая дружина Мурома с самого утра занималась пешим боем. Тут самым важным было не умение мечника, не храбрость или решительность — а спокойствие и привычка ощущать рядом плечо друга. Отроки и новики, еще не успевшие впитать в плоть и кровь привычку смыкать щиты, держать строй, ходить в ногу — раз за разом собирались в линию, укладывая правый край круглого щита на левое плечо товарища, а левым плечом упираясь в край своего, и так, плотной единой стеной, двигались в разных направлениях: наступая, поворачивая, пятясь, не оставляя при этом противнику ни единого шанса дотянуться острием клинка или копья до живой плоти.
Во время занятий на них постоянно нападали самые опытные и умелые из бояр и дружинников, пытаясь уколоть, оттянуть топориком верхний край щита, толкнуть нижний, порвать строй, разорвать тонкую линию.
На самом деле ранить стоящего за стеной из щитов воина практически невозможно. Пока линия цела — ее защитники совершенно неуязвимы. Но чтобы это понимание стало главным знанием воина, молодых витязей приходилось гонять нещадно, бить, колоть, толкать. Приказывать разойтись, перемешивая, разбивая на крупные и мелкие группки — и снова командуя вступить в бой.
Мастерство это еще не раз спасет отрокам жизнь, когда оказавшись на поле боя, во вражеском стойбище или попав в засаду втроем или впятером, при первой опасности они не начнут метаться или рубиться с врагом, а немедленно сомкнутся в хорошо защищенный отряд и вообще не подпустят недруга на удар копья или меча. Будут знать, что и как делать, даже если рядом окажется совершенно незнакомый ратник из чужого десятка или вовсе другого, но союзного, города.
Раз за разом молодые бойцы собирались плечом к плечу, смыкали щиты, отражали наскоки противника, прячась за деревянные диски от ударов или нанося уколы сами, едва только где-то опытным учителям удавалось разомкнуть оборону, создать щель. Затем, после небольшого отдыха, Святогор поставил новичков друг против друга — чтобы попытались не только выдержать свой строй, но и разбить чужой, после чего, совсем уже вымотанных, повел в город.
Первым въехав в детинец, княжич спрыгнул на мощенный деревянными плашками двор, бросил поводья подбежавшему мальчишке, но тот, поклонившись, сообщил:
— Велено передать тебе, воевода, князь Вышемир тебя в покои свои кличет.
Обращение «воевода» непривычно кольнуло слух Святогора, он даже слегка осерчал — однако требовать к себе обращения, как к князю, и вправду не имел права. Тем более — вслух и прилюдно. Посему обиду княжич проглотил и сразу, как был, потный и запылившийся, тяжело зашагал к брату.
Вышемир ныне занимал покои отцовские — и встретил его в огромной горнице в три окна, с резными колоннами, подпирающими потолочные балки, и двумя печами, сложенными у разных стен напротив друг друга. В праздничные дни али на думу сюда вмещалось до двух сотен человек — ныне же стояли всего трое: сам князь, волхв Радогост и юный отрок в простой рубахе и шароварах, переходящих в матерчатые обмотки. В руках мальчишка держал что-то, накрытое рушником.
— Здрав будь, княже, — остановился в самых дверях обиженный Святогор. — Почто звал?
— Закрой дверь, брат… — попросил Вышемир, а когда княжич послушался, продолжил: — Скажи мне честно, брат, без лукавства. Злоумышлял ли ты супротив меня делом, словом или желанием своим? Не попустил ли ты хоть на миг такой слабости?
— Ты оскорбляешь меня, брат! — сделал несколько шагов вперед Святогор. — Никогда в жизни не помышлял я причинять тебе вреда и уж точно на деле ничего подобного не творил!
— Уверен ли ты в этом, брат? — вышел ему навстречу князь, вскинул руку: — Подожди, не отвечай! Сегодня поутру постельничий кашу мою отведал, прежде чем мне ее подать. И не успел я к трапезе приступить, как он вдруг слег с коликами в животе сильнейшими. Сие встревожило и меня, и знахарку жены моей, и заговор она над пищей прочитала. Тут же почернела еда, как оно при отравлении с чародейством случается. Знахарка сказывает, твой след в ворожбе имеется.
— Это неправда!
— И я так помыслил, брат, — кивнул князь. — Посему волхв наш мудрый ныне же по отраве и заклятию послание сотворит. На колдуна, чары наложившего, обратно проклятие отправит и свою силу к нему добавит. Сказывает Радогост, не выживет злоумышленник после сего. Но тебе, Святогор, я всяко беды причинять не хочу. Посему, брат, коли повинишься, не стану я обряда сего творить. Так замиримся, без урона.
— Пусть колдун сгинет! — невольно наложил руку на рукоять меча княжич. — Твори свое заклятие, Радогост. Все умение свое вложи, чтобы било насмерть!
Волхв молча подманил к себе отрока, скинул на пол рушник, достал из поясной сумки связанный в кисточку пучок трав, наложил на миску, повел рукой сверху:
— Ворон на кусте сидит, клюв точит, жизнь ищет, жертву стережет, черным глазом смотрит. Не видать тебе ныне жертвы, не звать ныне костяной чаши, не пить чужой жизни. Иди, ворон, в сон-траву, отдохни от труда тяжкого, скройся от света полуденного. Нет днем черному делу, нет днем воронову труду. Иди в траву, ворон усталый, слово чужое, дума недобрая, воля колдовская, проклятие мертвящее…
Трава тихо зашелестела, прислушиваясь к его словам. Радогост одними зрачками покосился на князя, еле заметно кивнул. Тот быстро прошел к одной из печей, открыл дверцу, подбросил тонкого хвороста на горсть слабо тлеющих угольков, раздул огонь и посторонился.
— Лети, ворон усталый, к хозяину своему. Неси, ворон, назад хозяину его слово, его думу, его волю, его проклятье… и наше пламя! — Волхв торопливо сунул травяной пук в топку. Сухие стебли мгновенно полыхнули, и Святогор невольно вскрикнул от сильной боли в руку.
— Стой, Радогост! — торопливо выкрикнул Вышемир.
— Продолжай!!! — еще громче заорал княжич, морщась от боли.
— Да уж все, поздно. Ничего не поменяешь, — закрыл дверцу волхв. — Покажи руку, Святогор.
Радогост внимательно осмотрел ладонь младшего сына покойного Всеграда, покрасневший палец, укоризненно покачал головой:
— Ведь учил же вас, учил нигде ногти свои и волосы не оставлять, сжигать, али в тайном месте прикапывать. Так ведь нет, все мимо ушей проходит! Мыслю я, кто-то ноготь твой украл и при варке зелья в яд добавил. Оттого и при ворожбе на тебя игла указала, и огонь, колдуну отправленный, тебя зацепил. И видится мне, княжичи, — отпустил он руку Святогора, — рассорить вас кто-то жаждет. Вместе вы сила, и Муром сила. А коли друг на друга ополчитесь, то и город ослабнет, легкой добычей чужакам станет. Не поленилось, вон, отродье, ноготь отыскать и след родича на порче оставить.
