Запуганный хозяин написал на листе – «Кастелаки», лакей
Просвирин, гаденько ухмыляясь, поставил рядом жирный крупный крест.
– Ну-с, – расправил плечи офицер, – не будем
больше утомлять господина Кастелаки своим присутствием. Вещи можете с собой
взять, – милостиво добавил он.
Борис наклонился, собирая разбросанные по полу вещи. Вообще
в номере был жуткий беспорядок, как будто что-то искали.
Писарь в это время, прочитав протокол, шептал что-то на ухо
штабс-капитану. Тот встрепенулся и приказал:
– Антонов! Обыскать задержанного!
Борис кусал губы от брезгливости, когда грубые руки шарили
по телу. Антонов нашел паспорт, немного денег и золотой медальон с порванной
цепочкой, где была фотография Вари. Офицер повертел в руках медальон и бросил
Борису. От неожиданности Борис схватил рукой воздух, и медальон покатился под
кровать. Борис наклонился, преодолевая головокружение. Под кроватью в пыли
лежал медальон и белый кусочек картона, что-то вроде визитной карточки. Борис
автоматически поднял ее и пихнул в карман.
Большие бородатые солдаты встали по сторонам Бориса и
подтолкнули к выходу. Борис пошел в полной растерянности. Дикое обвинение в
убийстве казалось ему несуразным, оно сейчас же должно рассеяться как дым.
Одноэтажное розовое здание контрразведки стыдливо пряталось
в саду неподалеку от торговой Итальянской улицы. Бориса провели в пустую чистую
комнату с одиноким столом в углу. Один из солдат вытянулся возле дверей, второй
ушел куда-то. Штабс-капитан картинно потянулся, хрустнув суставами, и
неожиданно заорал истеричным базарным голосом:
– Шпион! Сволочь турецкая!
Борис вздрогнул больше от неожиданности, чем от испуга и
посмотрел на офицера как на сумасшедшего. Тот, однако, коротким шагом
стремительно приблизился к Борису и резко ударил в живот. Борис охнул, как бы
поперхнувшись воздухом, в глазах у него потемнело, и минуту он не мог
вздохнуть, воздух стал тверд, как стекло, и жгуч, как черный перец.
Лицо штабс-капитана оказалось близко-близко, оно было неестественно
бледно, глаза из светлых стали черными от того, что зрачки расширились мертвыми
пистолетными дулами.
«Он кокаинист», – отстраненно думал Борис как о чем-то
совершенно его не касающемся, например о государственной системе Эфиопии.
Штабс-капитан зашел сбоку и ударил Бориса по почкам. Боль была такая, что
комната качнулась, как пароходная палуба, и стала маленькой и далекой. Оттуда,
издалека, Борис услышал чей-то стон и с удивлением понял, что это стонет он
сам.
– Ты мне расскажешь, ты мне все расскажешь, – тихо
и даже как-то ласково приговаривал Карнович.
Боль от побоев придавала удивительную достоверность его
диким словам.
«Шпион? – без прежнего удивления подумал Борис. –
Я – турецкий шпион? Должно быть, мне придется в это поверить, чтобы прекратилась
эта ужасная боль».
Карнович отошел на шаг и посмотрел на Бориса, чуть склонив
набок голову, как художник смотрит на незаконченное полотно. Найдя в своей
работе некоторую незавершенность, он быстрым и точным взмахом ударил Бориса в
лицо. Рот наполнился теплым и соленым, Борис вынул выбитый зуб и посмотрел на
него, как на лишнюю чужую вещь.
Штабс-капитан удовлетворенно откинул голову, с удовольствием
втянул воздух, как будто вышел из душной накуренной комнаты на легкий морозец,
и с хрустом потянулся. Затем он достал из кармана кителя сложенную вчетверо
бумажку, поднес ее к носу…
«Точно, кокаин нюхает», – мысленно подтвердил Борис
свою прежнюю догадку, наблюдая, как черные зрачки Карновича сужаются в точки.
– Ну-с, – радостно и даже доброжелательно продолжил
Карнович, – я жду.
– Чего? – глупо переспросил Борис, выпустив при
этом изо рта кровавый пузырь.
– Признания, милостивый государь, вашего
чистосердечного признания. Как вы, судя по всему, русский дворянин, вступили в
сношения с турецкой шпионской сетью, какие задания выполняли для врага, какой
вред причинили Отечеству. Наконец, как и почему вы убили того господина в
гостинице «Париж».
– Однако, – попробовал Борис прервать
Карновича, – какие у вас причины считать меня турецким шпионом? Я и к
убийству непричастен, но здесь я по крайней мере понимаю, на чем основаны ваши
подозрения, но уж по части шпионажа… увольте, никак не понимаю!
Говорить было больно, разбитые губы плохо слушались, кровь
наполняла рот, поэтому слова выходили шепелявы и самому Борису казались
неубедительны. Но он торопился говорить, чтобы полоумный штабс-капитан опять не
начал его бить.
Неожиданно дверь отворилась, и на пороге появился господин
средних лет в золотом пенсне и форме подполковника. Форма не вязалась с
чрезвычайно штатским и как бы довоенным обликом вошедшего. Чуть седые, слегка
редеющие волосы, острая – клинышком – профессорская бородка… Борис немедленно
вспомнил это лицо – в прежней, петроградской, жизни господин этот звался
профессором Горецким и читал на юридическом факультете уголовное право. Борис
встретился с профессором взглядом и прочитал в его глазах встречное узнавание.
Он собрался было обратиться к Горецкому и открыл уже для этого рот, но
профессор сделал едва уловимое движение бровью, остановив его, и повернулся к
штабс-капитану:
– Что я вижу, Карнович? Вы за старое принялись? Этот
мордобой, эти ваши методы! Мы с вами не в махновском застенке! Вы мараете
священный добровольческий мундир!
Борис с удивлением наблюдал, как переменился при этих словах
мягкий и штатский с виду профессор: лицо его застыло и отчеканилось в бронзовую
свирепую маску, пенсне слетело, заболтавшись на черном шелковом шнурке, и
оттого глаза Горецкого приобрели неожиданный холодный презрительный блеск. Даже
фигура его вылилась в мощную и напряженную форму, к которой удивительно шел
строгий офицерский френч.
– Ваше высокоблагородие! – растерянно и зло
проговорил Карнович. – Это же турецкий шпион и убийца! С поличным пойман!
Какие тут могут быть антимонии! Выбить из него признание, пока с мыслями не
собрался да не выдумал себе каких-нибудь оправданий!
– Господин штабс-капитан! – оборвал его сурово
подполковник. – Извольте не называть подозреваемого шпионом и убийцей,
пока ни то ни другое обвинение не доказано! Какие у вас есть основания к такому
скоропалительному вердикту?
– Господин подполковник! Ваше высокоблагородие! –
Карнович подошел ближе, и Борис увидел, что зрачки его снова болезненно
расширились. – Ваше высокоблагородие, мы ведь не в суде присяжных, мы в
контрразведке, здесь всякое промедление смерти подобно!
– Вот-вот, любезнейший Людвиг Карлович, вы мне и
объясните, почему человек, обвиняющийся в заурядном убийстве, попал к нам, в
контрразведку?
– Сегодня на рассвете поступил сигнал от лакея
гостиницы «Париж», некоего Просвирина, о подозрительных звуках в номере этого
господина. При обыске обнаружили его там наедине с трупом неизвестного,
заколотого кинжалом. Комната изнутри закрыта была на засов, так что, кроме
него, некому…
