— Она и раньше здесь бывала.
— Да, была один раз. Утром. Я пожалел ее, угостил кофе. Но сегодня вечером мне было некогда, недосуг болтать с ней, и жалости она не вызывала. Я сказал, что пить не хочу. Велел отправляться домой. А она заявила, что не хочет домой, что все ее ненавидят, никто не желает с ней разговаривать. Что я единственный, с кем можно поговорить, единственный, кто ее понимает.
— Может быть, это правда.
— Ну так вот, я ее жалел. Позволял ей приходить и мешать мне, когда я работал в Боскарве, что же мне еще оставалось делать, не вышвыривать же ее всякий раз из комнаты…
— Но сегодня вечером ты, кажется, сделал именно это? Вышвырнул ее?
— Ну, это слишком громко сказано. Но в конце концов мне надоело слушать весь этот бред, надоело ее ни на чем не основанное убеждение, что я только и мечтаю затащить ее в постель. Я потерял терпение и не стал этого от нее скрывать.
— И что было потом?
— Чего только не было! Крики, слезы, обвинения, классическая истерика. Какими только словами меня не честили. И даже пощечины давали. Целая серия пощечин. Вот тут я все-таки и прибегнул к силе. Я выставил ее на лестницу, а вслед за нею полетели ее плащ и эта ее мерзкая сумочка.
— Андреа не пострадала?
— Нет, но, должно быть, я ее испугал, потому что она кинулась от меня как сумасшедшая. Я услышал, как застучали по ступенькам тяжеленные бутсы, которые она носит, а потом она, наверное, поскользнулась, потому что раздался ужасный грохот, как будто последние несколько ступенек она пересчитала. Я крикнул ей вниз, желая убедиться, что ничего страшного не произошло, и услышал, что она выбежала из магазина, хлопнув дверью, из чего я понял, что все в порядке.
— А могла она ушибиться? Поставить себе синяк на лицо, когда упала?
— Да. Думаю, могла. Там, внизу, на нижней площадке, стоит ящик с фарфором. Она могла наткнуться на него. А почему ты спрашиваешь?
Я рассказала. Когда я кончила свой рассказ, он издал свист — протяжный и недоверчивый. Но он и рассердился тоже.
— Вот сучка! Думаю, она нимфоманка. А ты как считаешь?
— По-моему, это не подлежит сомнению.
— Она все толковала о каком-то парне по имени Данус, вдавалась во всякие мерзости, интимные детали. И еще имела наглость рассказывать всем и каждому, кричать на всех углах, что я пригласил ее в кино. Да я с ней на помойку постеснялся бы сходить! А как, кстати, она сейчас?
— Ее уложили в постель. Молли вызвала доктора.
— Если он не даром получил свой диплом, то определит у нее самоиндуцированную истерию и отправит ее назад в Лондон. Чтобы не путалась у всех под ногами.
— Бедная Андреа! Она так несчастна!
Как будто повинуясь неодолимому порыву, он протянул руку и дотронулся до моих волос. Я повернулась к нему и поцеловала тыльную сторону его руки, ободранные костяшки пальцев.
Он спросил:
— Ты ведь не поверила ей, правда?
— По-настоящему — нет.
— А другие поверили?
— Молли и Элиот поверили. Элиот хотел вызвать полицию, но Гренвил не разрешил.
— Это интересно.
— Почему?
— А кто привез домой Андреа?
— Я думала, что сказала тебе. Морис Тетком… Знаешь, тот парень, что работает у Элиота.
— Морис? Но это же… — Он осекся и опять повторил: — Морис Тетком…
— Что в этом такого?
— О Ребекка, давай-ка соберись и пораскинь мозгами! Кто, по-твоему, так избил меня?
— Неужели Морис? — Я отказывалась верить.
— Он и еще трое его дружков. Я пошел в «Якорь» выпить кружку пива и съесть кусок пирога на ужин, а когда возвращался, они накинулись на меня.
— И ты узнал Мориса?
— Кто же еще это мог быть? Он давно затаил на меня злобу, еще с тех пор, как мы повздорили и драка кончилась тем, что я спихнул его в канаву. Я думал, что сегодняшний вечер — это лишь продолжение нашей старой вражды. Но выходит, что это не так.
Я невольно произнесла:
— Элиот… — и тут же замолчала, но было поздно.
— Что «Элиот»? — негромко спросил Джосс.
— Я не хочу говорить об Элиоте.
— Это он велел Морису выследить меня?
— Не знаю.
— Видишь ли, он вполне способен на такое. Меня он ненавидит до глубины души. Все сходится.
— Я… я думаю, что он ревнует тебя. Ему не нравится твоя близость с Гренвилом. Не нравится, что Гренвил так тебя любит. И… — Я опустила глаза в стакан, повертела стакан в пальцах, внезапно занервничав. — Есть и еще кое-что.
— Судя по выражению твоего лица, ты, наверное, хочешь признаться в убийстве. Так что же это?
— Бюро… Бюро, которое стоит внизу, у тебя в мастерской. Утром я его увидела, когда ты говорил по телефону.
— А я все думал, что это ты вдруг выбежала на дождь как ненормальная. Ну и что это бюро?
— Бюро и чиппендейловское кресло. Они из Боскарвы.
— Да. Знаю.
Его невозмутимость поразила меня.
— Ты не взял их, Джосс, ведь правда?
— Не взял? Нет, не взял. Я их купил.
— У кого?
— У владельца антикварного магазина за Фоберном. Месяц назад я был там на распродаже и на обратном пути заглянул к нему повидаться, и в его магазине стояли это кресло и бюро. Я уже успел к тому времени изучить всю мебель Гренвила и понял, что это мебель из Боскарвы.
— Но кто же их взял?
— Мне жаль наносить удар по вашему невинному простодушию, но это сделал ваш кузен Элиот.
— Но Элиот не знал, где эта мебель.
— Знал, и отлично, вне всякого сомнения. Мебель эта, помнится, была в одном из чердачных помещений, и он, наверное, решил, что ее не хватятся.
— Но почему?..
— Это похоже на игру в вопросы и ответы. Потому что Элиот, девочка моя дорогая и любимая, по уши в долгах. На гараж этот первоначально деньги дал Эрнест Пэдлоу, на него ушла уйма денег, и уже год как гараж последовательно прогорает. Один Господь знает, чем помогли бы Элиоту пятьдесят фунтов — капля в море, как решил бы всякий, но, может быть, он нуждался в наличности, чтобы заплатить по счету или поставить на лошадь на скачках, или еще зачем-нибудь… Не знаю. Между нами говоря, я не думаю, что он должен заниматься собственным бизнесом. Ему больше подходит работать под чьим-то началом и получать регулярное жалованье. Возможно, в какой-нибудь вечерок, сидя с ним в Боскарве за стаканчиком, ты попробуешь убедить его в этом.
— Сарказм тебе не к лицу.
— Знаю. Но Элиот раздражает меня. И всегда раздражал.
