щелк-щелк, щелк-щелк.
Готово!
На ребре двери тускло блестит металл (мои предположения о
танковой броне оказались недалеки от истины), а то, что я приняла за английский
замок, оказывается довольно громоздкой конструкцией с десятком стальных штырей
внутри. Наверняка сага о том, как простецкий ключ из рыбьего брюха сумел
поладить с монструозными штырями, заинтересовала бы Дэвида Копперфильда.
Теперь осталось толкнуть дверь, и я получу ответы на
вопросы. Пусть не на все, но на некоторые – вполне вероятно.
* * *
…Прихожая квартиры Мерседес заставляет меня поежиться. По
сравнению с ней прихожая Ширли – милый анахронизм – хотя бы понятна. Вешалки
созданы для того, чтобы вешать на них легкие плащи, дождевики, пылевики и шубки
из синтетики. Плащи и шубки созданы для того, чтобы их носить. Китайские
бумажные зонтики – чтобы прятаться от прямых солнечных лучей (для тех же целей
годятся и конусовидные соломенные шляпы). Коврик на полу тоже вполне
утилитарен: во-первых, он служит не бог весть каким украшением, а во-вторых –
по нему приятно ходить и риск простудиться сведен к минимуму. В прихожей
Мерседес (если это помещение, это пространство можно назвать прихожей) ничего
подобного нет. Вешалки отсутствуют, шкафы, где можно было бы хранить плащи и
шубки, – отсутствуют. О невинной стойке для зонтиков можно только мечтать.
О коврике беззаботной девичьей расцветки – тоже.
В прихожей абсолютно пусто, если не считать маленького монитора,
прикрепленного к стене у двери; монитор напрямую соединен с видеокамерой
снаружи, но сейчас экран погашен. И все устройство, скорее всего, отключено.
Миновав прихожую, я попадаю в зал, настолько большой, что
квартиру можно считать студией. Здесь заметно веселее, чем в прихожей: здесь
есть вещи и даже группы вещей, и даже кое-какая мебель:
кожаный диван;
два кожаных кресла;
журнальный столик.
Не похоже, чтобы здесь когда-либо снимались порнофильмы.
Алкоголичка Ширли оклеветала Мерседес самым гнусным образом.
На журнальном столике лежит довольно толстый слой пыли, два
пустых бокала и бутылка с остатками вина, стоящая в самом центре столика, тоже
покрыты пылью.
CHATEAU PAPE CLEMENT -
написано на этикетке и чуть ниже:
Pessak-Leognan
Я плохо разбираюсь в вине, но бутылка выглядит недешевой и
успокаивающе-буржуазной, 1998 год, не коллекционная, но разлита в Шато, а
«Пессак-Леоньян» – лишь необходимое уточнение в географии, один из тех
полумифических замков, которые обычно закреплены за виноградниками, для меня
это – пустой звук.
Кроме бутылки и двух бокалов на столике ничего нет, хотя
можно было рассчитывать на вазу с фруктами, плитку шоколада, букет цветов. Но
кто-то как будто заранее побеспокоился об эстетичности картины: в отсутствие
хозяев фрукты могли подгнить, шоколад – покрыться белесым налетом, а цветы –
увянуть. Ничего подобного не произошло, в этом и заключается победа ушедшей
(умершей) Мерседес. Я продолжаю свое путешествие по залу – новых предметов не
прибавилось за исключением большого плаката на стене.
CAPOEIRA – выведено на нем большими желто-зелеными буквами.
Львиная доля плаката отдана на откуп шести мужским силуэтам на фоне солнца,
садящегося в океан: четверо (сжимающие в руках нечто отдаленно похожее на
спортивные луки) образуют полукруг, еще двое застыли в воздухе, в самой
середине полукруга, замерли – то ли в танце, толи в каком-то странном
единоборстве. На стене рядом висит лук – точная копия луков с плаката.
Что такое capoeira?
Мерседес нет, и никто не может ответить мне на этот вопрос,
тетива на луке (или струна, так будет точнее) издает глубокий печальный звук.
Удивительно, что в таком огромном помещении не нашлось места
для телевизора или музыкального центра, стойка с дисками тоже не предусмотрена.
А хорошо было бы узнать, что слушает Мерседес. Кроме,
разумеется, тягучего и надсадного гула струны – танцовщица не может
существовать вне музыки.
Стоп-стоп, девушка, в чей дом я забралась, – не та
Мерседес. Не моя Мерседес. Хотя не исключено, что она тоже была прекрасна.
Но яблоко в этом случае отпадает. Яблоко уже ангажировано
другой.
Что слушала я сама на протяжении трех лет, проведенных в
Эс-Суэйре? Ничего – и не страдала от этого. Ничего – кроме бредней Доминика,
слушавшего – только и исключительно – Sacha Distel. Впрочем, если хорошенько покопаться,
то в моей несуществующей фонотеке найдутся бесконечные крики Рональдо и
Рональдиньо, играющих в футбол на пляже, шум ветра с океана, шепот песка,
грохот трещоток, прикрепленных к хвостам воздушных змеев; плеск рыбы в лодке
Ясина, гортанные вопли разносчиков воды – все это вместе образует бесконечную
марокканскую симфонию, прослушать ее заново я пока не готова.
Как оказалось.
В зал выходят две двери – одна (стеклянная) ближе к
прихожей, за ней расположена кухня. Еще одна находится в дальнем конце, она
плотно прикрыта, и это почему-то настораживает меня.
Лучше начать с кухни.
Она почти ничем не отличается от зала – тот же минимум
вещей, то же безликое запустение. Огромный холодильник престижной (на мой
взгляд) марки пуст и даже не подключен к сети, пусты шкафы над мойкой, одинокая
коробочка со специями – не аргумент в пользу долгой счастливой жизни в центре
Парижа.
Плита – абсолютно стерильна.
Мусорное ведро – отсутствует.
Здесь никогда не снимали порнофильмы. Здесь никогда не было
публичного дома. Здесь никогда не разделывали и не жарили котов, Shirley Loeb
страдает галлюцинациями, сродни тем, что позволяют некоторым сумасшедшим видеть
Божью матерь в образе цирковой наездницы.
Я с сожалением покидаю кухню.
С сожалением, потому что мне предстоит новое испытание –
закрытая и совсем непрозрачная дверь в конце зала. Исходя из логики – там
должна находиться спальня, с широкой кроватью, уравновешивающей диван, с
трельяжем и комодом, уравновешивающим кожаные кресла. Спальня всегда сдаст с
потрохами кого угодно, малейшая пылинка с тела хозяина въедается в ее кожу – да
так, что ничем не вытравишь. Если и здесь я обнаружу пустоту, тогда придется
признать, что Мерседес – это не почти миф.
Это – самый настоящий, полноценный миф.
Придуманный Алексом Гринблатом или кем-то там еще… кем-то из
тех, кто манипулирует меньшинством, которое манипулирует большинством, так,
кажется, говорил Алекс. Он говорил, а я – запомнила, ну надо же!..
Воспоминания об Алексе (ушедшем в слова Алексе) придают мне
уверенности, не все так страшно. И любая манипуляция – вещь неприятная, но
совсем не смертельная. Бойня в ювелирной мастерской – куда страшнее, надпись
«charogne» (то ли кровью, то ли дерьмом, то ли гранатовым соком) – куда
страшнее, пропажа домашнего кота – куда страшнее; то, что произошло со мной,
то, что предшествовало приезду в Этот город – страшно, очень страшно. А
абсолютно пустая квартира не таит в себе никаких опасностей.
