– Неподалеку от моста Бир-Хаким, да?
– Да. – Ни один мускул не дрогнет на моем лице.
– Авеню Фремье, я прав?
– Вы хорошо осведомлены.
– У меня отличная память.
– Семьдесят различных комбинаций пятизначных чисел. Я
помню.
Если бы Слободан хоть однажды видел Мерседес, он бы просто
не подошел ко мне в «Аль Караме»; сидя в «Рено» рядом с ним, я сожалею о том,
что произошло. Я горько раскаиваюсь. Развести доверчивого юнца – одно, а
обмануть сумасшедшего, психопата, маньяка – совсем другое, история может выйти
мне боком. Мы слишком далеко зашли. Слободан – вот кто завел меня в трясину;
сначала было не предвещающее беды мелководье – раковины, морские звезды и все
такое, прозрачность воды не вызывала сомнений, все в духе пляжных отмелей, к
которым я так привыкла в сине-белой и гораздо более благословенной, чем
Франция, Эс-Суэйре.
Ничего этого больше нет.
Нет – после того как серб вполне прозрачно намекнул на
несколько иную направленность конторы Алекса Гринблата, чем просто втюхивание
современной мазни всем желающим. «Все это время я наблюдал и сопоставлял факты.
Я нарыл целую гору материала. И я давно мог бы сдать вас» – от этого попахивает
откровенным шантажом, на корабле зреет бунт, интересно, Алекс в курсе?
Мимолетное и вполне невинное приглашение в Европу поработать не было связано с
противоправной деятельностью, а от Слободана я услышала нечто совсем не
предназначенное для моих ушей. Нечто бросающее тень на репутацию знаменитого
галериста. В журналах, завсегдатаем которых является Алекс Гринблат, такое не
печатают.
После всего я не могу появиться в конторе Алекса – ни как
русская Сашa, ни как испанка Мерседес. А если и появлюсь – то как объясню, что
по странному совпадению стала обладательницей паспорта на чужое имя? Чужое для
меня, но хорошо знакомое самому Алексу. Ну почему, почему мне не досталась
Мария, или Мартина, или Мишель, или Мона?.. Спаситель мира не производит
впечатление человека, который верит в случайности.
Я и сама в них не верю.
Все предопределено – случайностей не бывает – американские
боевики не так уж не правы.
С моей точки зрения картина мира выглядит именно так.
Но я вполне допускаю, что у Алекса может совсем иная точка
зрения. И если он наконец-то даст Слободану именно ту работу, которой так
добивается неугомонный серб, – не исключено, что эта точка запляшет в
центре моего лба.
Как проекция лазерного прицела.
«Если я со ста шагов попадаю в монету, то в чью-то голову
попаду наверняка». В чью-то голову, ха-ха!..
В мою, в мою, в мою.
Мне до тошноты хочется выбраться из проклятого красного
«Рено», так почему я не прошу Слободана остановиться? Он бы не смог, не посмел
отказать Мерседес. Единственная причина – Алекса нет в Этом городе. И когда он
вернется – неизвестно, а значит, кем бы я ни была – русской Сашей или испанкой
Мерседес, стоит взять себя в руки. В ближайший час или полчаса, или двадцать
минут, или десять минут (я не знаю, сколько времени займет поездка до моста
Бир-Хаким, я впервые услышала это название от Слободана) – мне ничего не
угрожает. И, в конце концов, я оказалась в Париже не просто так, осмотр
достопримечательностей и экскурсии по историческому центру в мои планы не
входят. Я – бежала от обвинений в убийстве, которого не совершала, но в котором
просматривается и след Алекса Гринблата. Если быть объективной, если быть
честной до конца. И я имею право спросить, почему он заставил меня взять в руки
чертову бритву, а сам даже не прикоснулся к ней.
Это по меньшей мере странно, мой марокканский следователь
так прямо и сказал.
Но напрямую задавать вопросы Алексу я еще не готова.
Слободан – дело другое.
– У вас прекрасный медальон, Слободан.
– Какой?
– Вот этот. – Я указываю пальцем на узкий
прямоугольный брусок, болтающийся на черном шнурке. – С иероглифами. Он
серебряный?
– Да.
– А иероглифы? Что они означают?
– Пожелание счастья.
– Оригинальная вещица.
– Ее отлил мой брат. Он ведь был еще и ювелиром.
Занимался этим для души. Так же, как и картинами. У него было много идей. Много
заготовок – из золота, из серебра. Но ничего не сохранилось, кроме этого
медальона.
– Почему?
– Мастерскую разграбили. Боснийские твари. Я достал
нескольких из отцовского ружья, но патронов было слишком мало. Вам правда
понравился медальон?
– Он не может не нравиться.
– Тогда держите.
Бросив руль на скорости в запрещенные семьдесят километров,
Слободан стягивает с себя медальон и надевает его мне на шею. Пальцы юноши
горячи, как угли, а серебряный брусок, напротив, прохладен. Сходные ощущения от
прикосновения металла я испытала не так давно – когда на моих запястьях
щелкнули наручники, а один из представителей марокканской gendarmerie зачитал
мне права.
– Боюсь, я не могу принять ваш подарок, Слободан…
– Почему?
– Это же память о брате.
– Мерседес сентиментальна?
– Нет, но…
– Пустяки. Поверьте, случаются ситуации, когда от
памяти хочется отделаться. И чем скорее, тем лучше.
– Вы правы. – Впервые я смотрю на Слободана если
не с симпатией, то с глубоким пониманием.
– Пожелание счастья. Мерседес! Пожелание
счастья! – Слободан жмет на клаксон и (прямо на середине перекрестка)
ударяет по газам.
Кажется, я совершила непростительную глупость, когда
позволила психопату набросить на себя удавку – именно так это и выглядит,
именно этого я и жду: черный шнурок легко стянуть под горлом, кожа посинеет, и
через три-пять секунд наступит асфиксия.
– Пожелание счастья, Мерседес. – Синие сербские
глаза становятся совсем прозрачными, а в сербском голосе явственно слышатся
интимные нотки.
– С этим у меня все в порядке.
– У меня тоже. Я счастлив, что познакомился с вами,
Мерседес.
Я совершила непростительную глупость много раньше – когда
согласилась на встречу со Слободаном, теперь он от меня не отстанет.
О семидесяти километрах можно забыть, мы движемся едва ли на
тридцати: из-за плотного движения мост Бир-Хаким все откладывается и
откладывается. Слободан использует это обстоятельство на полную катушку: я уже
успела прослушать курс лекций о ювелирном деле, которым занимался его брат, и о
том, что обрабатывать серебро намного сложнее, чем золото, и о том, что сам
Слободан никогда не стремился подражать старшему брату, в число его кумиров
Душан не входил.
Философичный мямля, я была права.
