– долгое восхождение по лестнице (чтобы отвыкшие от
нагрузок ноги пришли в себя и я почувствовала бы тяжесть в мышцах);
– долгая прогулка по смотровой площадке, желательно –
при ветре, дующем с океана;
– хороший обед, а не та баланда, которой меня потчуют
каждый день.
В признании вины есть свои – и совсем немаленькие –
преимущества.
И мне больше не потребуется вносить новые бессмысленные
слова в свой бессмысленный кроссворд.
Решено.
Я признаюсь сразу же, как только меня вызовут на очередной
допрос. И мне даже не придется ломать голову над тем, каким мотивом я
руководствовалась, перерезая бритвой горло Франсуа Пеллетье. Миляга-следователь
все давно придумал за меня и даже смоделировал мое возможное прошлое, которое,
как известно, может быть (может стать) каким угодно. И в нем найдется место
сентябрю четырехлетней давности в компании с Фрэнки. Я не прочь записаться в
любимые девушки Фрэнки или в брошенные девушки Фрэнки – что суть одно и то же,
тем более что у меня есть печальный опыт превращения I'amour в le merde.
Чувства к человеку, которого я любила (не Фрэнки), в какой-то момент поменяли
знак; ничего, кроме иссушающей ненависти, я не испытывала. Вспышка длилась
недолго, но я хорошо запомнила, как мне хотелось, чтобы Его не стало. Чтобы Он
перестал существовать, тогда бы и мои мучения перестали существовать тоже. Я не
думала об убийстве, нет. Но что произошло бы, окажись у меня в руках бритва?..
Он составил бы компанию Франсуа Пеллетье.
Я – не психопатка, я просто ни в чем не уверена. И я просто
хочу вырваться из тюремной камеры – хотя бы ненадолго.
Особенно сейчас. Ночью. Когда стена мешает мне дышать. И я
по-прежнему ничего – ничего! – не вижу в темноте. Может быть, поэтому
маленький прямоугольник света, возникший там, где находится дверь, кажется мне
ослепительно ярким. Померцав, он сразу же исчезает, после чего я слышу лязг
открываемой двери.
Дурной знак.
Еще никогда ко мне не приходили ночью, следовательно – это
дурной знак.
Я не вижу человека, стоящего в проеме, только его силуэт.
Как будто вырезанный из плотного картона. Картонная рука поднимается и манит
меня. Что бы это могло значить, черт возьми?.. Я все еще раздумываю, а рука
становится нетерпеливее.
Нужно подойти – правильно ли я поняла?
Я все поняла правильно, это тот самый полицейский, который
присутствовал на нашем с Домиником свидании, а потом передал мне сигаретную
пачку с монетой. В нем нет ничего от щеголя-Шамсуддина, проходившего стажировку
во Франции, и ничего от миляги-следователя, любителя метафор, сравнений и
романов Франсуазы Саган. Он скорее бербер. С темной, почти черной кожей, с
простоватым лицом, на котором застыло выражение испуга.
Беребер-полицейский прикладывает палец к губам, неужели мы –
заговорщики?
Я киваю в ответ.
Тихо и быстро. Быстро и тихо.
Он почти бежит по узкому недлинному коридору, я едва
поспеваю за ним. Остановившись у железной двери (прежде чем взяться за ее
ручку), он снова оборачивается ко мне и снова прикладывает палец к губам. По
лицу полицейского струится пот – бедняга!..
Все последующее происходит почти молниеносно, за дверью
оказывается маленький предбанник и еще одна дверь – гораздо менее внушительная.
И она снова ведет в коридор – он намного шире предыдущего, со стеклянной стеной
в конце. Я проходила мимо нее неоднократно, там находится пост: восьмиметровая
комнатка с пультом, несколькими мониторами и телефонным аппаратом времен войны
за независимость 1926 года. Гул голосов идет из комнаты, так сразу и не
определишь, сколько же человек разговаривает; только спустя несколько мгновений
я понимаю, что эффект создается благодаря работающему телевизору.
До стеклянной стены мы не доходим.
Мой провожатый сворачивает налево, и мы снова попадаем в
очередной коридор – третий по счету. В моем обычном маршруте он не
предусмотрен.
– Сейчас вы выйдете во двор, мадам. – Голос
полицейского подобен шелесту, так тихо он звучит. – Держитесь стены и все
время оставайтесь в тени. Это будет несложно. Рядом с воротами – грузовик, он
перекрывает обзор. Откроете калитку в воротах. Вот ключ.
В мои руки соскальзывает ключ, не такой многообещающий, как
ключ, который извлек из рыбы Ясин, но намного более важный.
Это ключ к спасению.
– За воротами вас будут ждать.
– Спасибо!
Полицейскому не до благодарностей, он резко разворачивается,
в три прыжка преодолевает десятиметровое пространство и скрывается за углом.
Я остаюсь одна – с ключом в потных руках, с бешено
колотящимся сердцем; поверить в то, что сейчас, сию минуту, я совершаю
побег, – невозможно.
Дверь легко поддается и открывается без скрипа. Выйдя за
порог, я проваливаюсь в черноту ночи, впрочем, не совсем черноту – небольшой
двор слабо освещен фонарем. В его свете можно разглядеть груду каких-то ящиков
и вкопанную в землю цистерну. Есть еще несколько велосипедов и два мопеда – они
прислонены к стене здания, из которого я только что вырвалась. Есть еще
легковушки (одна из них – новенький «Пежо» – явно не с местными номерами).
Остальные на фоне «Пежо» выглядят откровенной рухлядью, раздолбанная колымага с
мигалкой наверху и надписью «GENDARMERIE» – не исключение. Грузовик с
брезентовым кузовом я замечаю чуть позже. Он – моя единственная цель, за ним
(если верить полицейскому, вызволившему меня) находятся ворота, за которыми
меня ждут. Не важно – кто. Важно, что человек, ждущий меня, желает мне добра.
Что он наверняка заплатил берберу, и – наверняка – это были немаленькие деньги.
Я почти спасена. Почти.
Ш-Ш-Ш…Ш-Ш-Ш… – это всего лишь шелестящая на легком ветру
листва пальм и олеандров; шепот, шелест, шуршание поднимаются вверх, к звездам,
они предостерегают меня: будь осторожной, Сашa. Будь бесшумной. Держись стены,
оставайся в тени.
На переднем пассажирском сиденье «Пежо» валяется книжка
комиксов. Арабское название ни о чем мне не говорит, картинка куда
красноречивее: красно-синий героический силуэт Сорвиголовы, такого же
монументального и вездесущего, как Спаситель мира Алекс Гринблат. Такого же
слепого, как я сама. При удачно сложившихся обстоятельствах Сорвиголова мог
быть нашим с Алексом отпрыском.
Ха-ха.
Я бесшумна и все еще остаюсь в тени. Вот и грузовик.
Стоя в узком проходе, я нащупываю ручку в запертой калитке,
а затем – и замочную скважину; главное – не выронить ключ. Все в порядке, ключ
вставлен и повернут на два оборота. И снова калитка открывается без всякого
скрипа – неужели кто-то позаботился о том, чтобы смазать петли? Мысль о
предусмотрительно смазанных петлях занимает меня не дольше секунды, вот она – свобода!
Еще никогда ночь не была такой прекрасной.
