Я слишком расстроена, чтобы вовремя заметить странности,
происходящие с Алексом Гринблатом: точнее, их можно отнести к странностям,
которые происходят со мной. Здесь и сейчас. Здесь и сейчас улыбка Алекса
начинает воспроизводить саму себя, почковаться, делиться; через короткий
промежуток времени я уже окружена частоколом улыбок со всех сторон.
Отсюда не вырвешься.
Лучшего материала для мышеловки, чем улыбка Алекса, –
не найти.
Я закрываю глаза и тотчас же снова открываю их: все в
порядке, вот он, Алекс (в единственном экземпляре) и – что гораздо более важно
– его смеющиеся губы. В единственном экземпляре. Должно быть, именно такими
подвижными, гуттаперчевыми губами были наделены испанские и португальские
миссионеры, обратившие в католицизм целый континент.
– Вы как будто совсем не расстроены, Алекс.
– Я и вправду не расстроен.
– Хотите, отправимся куда-нибудь вечером?
– Хочу.
…Я провожу вечер в одиночестве.
Подготовка к нему занимает всю вторую половину дня, я так ей
поглощена, что вспоминаю о Доминике и обо всем случившемся всего лишь два раза.
Первый – когда нахожу под дверью небольшой конверт с жирным
пятном в левом нижнем углу. Никаких вкладышей в нем нет. За исключением
проклятого кольца, которым прямо перед моим носом поигрывал вчера Доминик и которое
(как мне казалось) было удачно сплавлено Наби. И вот теперь оно снова вернулось
ко мне. Проследить путь кольца не так уж сложно: честный парень Наби сунулся с
ним к Доминику, а Доминик отфутболил его ко мне, да еще наверняка снабдил Наби
конвертом. Интересно, это случилось до или после бойни? – выяснять у меня
нет желания.
Я засовываю кольцо и конверт в ящик стола, вынимаю из пакета
ключ и отправляюсь с ним в ванную. Ключу просто необходимо пройти обряд
очищения от рыбьей требухи, к тому же она начинает явно подванивать: запах
нерезкий, но он уже перешиб запах кухни, идущий от конверта. Конверт успел
побывать на кухне у Наби, отсюда и пятно.
Под напором воды головка ключа обнажается, и я испытываю
легкое разочарование. Она совсем не такая, какой я втайне желала бы увидеть ее:
голова единорога, Вишну, медитирующий под священным деревом баньян,
женщина-ящерица как праматерь сущего, воплощенное в геометрии число двадцать
один как знак совершенства – ничего этого нет и в помине. Даже завалящий
масонский символ мне не обломился. Головка ключа унизительно банальна: овал или
неправильный круг, все ключи в нашем отеле имеют сходную форму, на
переоснащение электронными у Доминика никогда не хватало денег.
Я кладу ключ на край раковины и тотчас же забываю о нем.
Новая, совершенно нелепая мысль посещает меня: прежде, чем
отправиться на свидание с Алексом (вопреки всему я смутно надеюсь, что это –
свидание), не мешало бы побрить ноги.
И кое-что еще.
О, боже! Если бы я бежала в Марокко с Японских островов и
(по определению) была бы японкой, то зеркало в ванной отразило бы широкий рукав
кимоно, прикрывший смущенное хихиканье. Но в зеркале я вижу только русскую, она
не сумела ни покорить, ни удержать ни одного мужчину. И нет никаких
предпосылок, что бритые ноги и кое-что еще сумеют переломить ситуацию.
«Откровенно говоря, дорогая, мне совершенно наплевать», – нечто подобное
говаривал Ретт Батлер Скарлетт О'Хара, цитата номер один в мировом
кинематографе. Алекс Гринблат знаком с ней наверняка.
Я – русская. Я все еще русская.
Несмотря на въевшийся в кожу загар, несмотря на заметно (но
не кардинально) посветлевшие на южном солнце волосы, глаза, наоборот, стали
намного темнее, а у краешков губ… у краешков губ появились морщинки, как долго
я не рассматривала себя в зеркале?
Три года.
Столько же времени меня не волновала небритость ног, потому
и станком я не разжилась.
Ха-ха, станок можно было бы одолжить и у толстяка – и это
второе воспоминание о Доминике. Не хочу больше думать о нем! Не хочу!
…Станок и два лезвия к нему обнаруживаются в стеклянном
павильончике напротив отеля – у Джумы, брата Фатимы, мелкооптового торговца.
Ассортимент павильончика не поражает разнообразием: сигареты, брелки для
ключей, магнитные нашлепки на холодильник (обычно это верблюды в фесках с
надписью «Coca-Cola»), прокладки, зубная паста, просроченное бисквитное
печенье, фисташки в пыльных пакетиках и огромное количество бутылок с питьевой
водой, торговля водой идет особенно бойко.
У Джумы я покупаю прокладки.
А теперь добавился еще и станок с двумя лезвиями, я полна
решимости явиться на свидание с Алексом во всеоружии.
Я все еще пребываю в заблуждении, что это – свидание.
– Хотите, отправимся куда-нибудь вечером?
– Хочу.
«Хочу» – ключевое слово, его можно трактовать как угодно,
вот только время, когда наступит «хочу», Алекс не уточнил.
Заодно не мешало бы узнать когда начнется и сам вечер в
понимании Алекса. Шесть – слишком рано, если я постучу в его номер в шесть – он
точно запишет меня в нимфоманки (плюс бритые ноги и кое-что еще). Семь выглядит
предпочтительнее, в семь я сойду за скучающую интеллектуалку в поисках
собеседника (плюс бритые ноги и кое-что еще), еще один добавленный час окружит
меня легким ореолом любительницы приключений, а до девяти…
До девяти можно и не дожить.
И будут ли в девять мои ноги таким же гладкими, как сейчас?
Нужно было воспользоваться эпилятором, но эпиляторы в
забегаловке Джумы не продаются.
Перебрав все возможные варианты, я останавливаюсь на
половине восьмого: все еще интеллектуалка, но и любительница приключений тоже.
Именно в полвосьмого я тихонько стучу в номер Алекса – чтобы получить в ответ
надменную тишину.
Тук-тук. Я не верю своим ушам.
Тук-тук. Я не верю своим глазам.
Тук-тук-тук. Он обманул меня, поганец, сукин сын!
Никчемное шелковое платье сразу же начинает жать мне в
плечах, никчемная шаль удавкой затягивается на шее, никчемная сумочка для
коктейля веригами повисла на сгибе локтя. Я вот-вот свалюсь со шпилек,
купленных в Гостином Дворе четыре года назад, за это время шпильки успели выйти
из моды и снова зайти в нее. С черного хода. К Алексу Гринблату с черного хода
не подберешься.
– Алекс? – просительно блею я. – Алекс, вы
там?
Глас вопиющего в пустыне.
– Если вы там и не открываете, то знайте – вы сукин
сын. Поганец. Дерьмо.
Le tnerde, со смаком произношу я, следом за le merde
выплывает l'amour, теперь они идут ноздря в ноздрю, быстрым аллюром, хвосты
развеваются, гривы спутаны, кто бы мог подумать, что в моей душе эти кобылки
выступают дуэтом! И одна уже неотличима от другой.
