– Что за представление ты устроил?
– Ничего я не устраивал.
– На кого ты только похож!
– Да ладно тебе, Сашa…
– Я предупреждала тебя. Алекс очень заинтересовался
тем, что ты делаешь. Не поленился и прилетел в наше захолустье. – Я в
сердцах машу рукой. – Как это понимать, Доминик?
– Мне нечего ему показать.
– Что значит – нечего?
– То и значит.
– А доски?
– Досок больше нет.
Смысл сказанного Домиником не сразу доходит до меня:
расписанных досок для серфинга не меньше тридцати, а то и сорока, они не могли
разом исчезнуть, они не могли оптом отправиться в прокат, их гибель в огне тоже
представляется мне проблематичной – в этом случае сработала бы пожарная
сигнализация.
Пожарная сигнализация в нашем отеле всегда была на высоте.
Обойдя Доминика, я направляюсь в комнату, которую до
сегодняшнего дня занимали доски. И первое, что я вижу, – огромная
карминовая лужа. Ее размеры поражают, одной банкой дело явно не обошлось. Все
остальное поражает не меньше, пейзаж после битвы, да и только! Доминик не
соврал, досок больше не существует. Вместо них по всей комнате валяются
обломки, осколки, щепы – груда бесполезного дерева, еще недавно бывшего мечтами
о Марракеше, Касабланке, Рабате. Рыбный рынок разрушен, тщательно выписанные
тела женщин обесчещены и густо замазаны краской. Я чувствую, как на глаза
наворачиваются слезы, – кто мог сотворить такое…такое…синонима
произошедшему так сходу и не подберешь, даже рейда во франко-арабский словарь
будет недостаточно.
– Успокойся. – Голос подошедшего Доминика
заставляет меня вздрогнуть.
– Успокоиться?
– Ты кричала.
Разве я кричала?
– Что это, Доминик?
– Ты же видишь…
– Нужно вызвать полицию.
– Полиция не поможет.
– Но… Может быть, хоть что-то уцелело…
Присев на корточки, я начинаю копаться в обломках,
прикладывать их друг к другу, и это тоже разновидность пасьянса – хотя, в
отличие от пасьянса Фатимы, мой никогда не сложится. Обломков так много, что
ими можно было бы растапливать печь на протяжении нескольких дней, а то и
недели. Если бы мы жили на севере. Но мы не живем на севере, от этого
гипотетические поленья выглядят еще безнадежнее.
– Не стоит, Сашa… Оставь это.
– Я не могу… Не могу так этого оставить.
– Оставь. Я сам их уничтожил. Сам.
Слова Доминика настигают меня в тот самый момент, когда я
безуспешно пытаюсь собрать лицо Девушки С Девятью Жизнями. Девушка – не
марокканка. Европейкой ее тоже не назовешь: такого сумеречно-золотистого цвета
кожи не существует в природе. Я была без ума от доски с Девушкой, я
сфотографировала ее первой и первой же вложила в конверт с письмом для
знаменитого галериста Алекса Гринблата. О предыдущих восьми жизнях Девушки мне
неизвестно ничего, что касается девятой… Похоже, окончилась и она. Была
насильно прервана.
Прервана. Насильно.
После чудовищного признания Доминика комната уже не кажется
мне обычной комнатой при отеле. Она стала местом преступления, впору обклеивать
вход в нее желтой лентой, снимать отпечатки, рыскать в поисках улик и вести
пространные рассуждения о действиях серийного убийцы. Ничем не мотивированная
жестокость, иррациональность мотива, вот что их отличает. От бойни, которая
здесь произошла, мутит; от лужи, занимающей середину комнаты, тянет специфическим
запахом крови, ее так много, что хватило бы не на девять – на девяносто девять
жизней. А есть еще и другие жертвы. Девушку не воскресишь, и лучше не думать о
ее последних минутах. И об ужасе, обрушившемся на ее сумеречно-золотистую кожу.
Дополнительные подробности будут выяснены при вскрытии, но уже сейчас общая
картина ясна: Доминик – убийца.
Самый настоящий маньяк.
– Зачем ты это сделал, Доминик? – прерывающимся
голосом спрашиваю я.
– Мне они надоели.
Не слишком убедительно это прозвучало.
– Но зачем нужно было разбивать их? Таким варварским
способом…
– Мне они надоели.
– Хорошо… Если уж они тебе надоели, ты мог бы сделать
так, чтобы они не попадались тебе на глаза.
– Я должен был сослать их в багажный отсек? – У
Доминика хватает сил отпускать сомнительные шуточки.
– Не обязательно. В конце концов, я… Я могла бы их
приютить.
– Ты. А точнее – ты и твой дружок.
Доминик совсем близко, он нависает надо мной подобно горе,
пологой, покрытой чахлым кустарником. Гигантские буквы на склоне составляют не
традиционное марокканское «АЛЛАХ РОДИНА КОРОЛЬ», совсем нет:
«ТЫ. ТЫ. И ТВОЙ ДРУЖОК».
Еще мгновение – и он ударит меня наотмашь. Или того похуже.
После произошедшего с Девушкой я уже ничему не удивлюсь.
– Мой дружок. Отлично.
– Да, да, да.
– Вот что я скажу тебе: он мог бы стать и твоим
дружком. Он мог бы многое для тебя сделать!
– Да, да, да.
– Он мог купить твою мазню. – Господи, неужели я
сказала «мазня»? – Он отвалил бы тебе денег, приличную сумму…
– Да, да, да.
– …и ты расширил бы отель.
Чего только не пролепечешь, когда перед тобой маячит
огромная, дурно пахнущая туша! Для расширения отеля понадобилась бы не одна
сотня тысяч баксов, а Алекс не заикнулся даже о вшивом центе; да и собирался ли
он вообще покупать доски?..
– Да, да, да, – не меняет интонации Доминик.
Он не слушает меня, не слышит. Его «да, да, да» лишено
какой-либо осмысленности, оно призвано заглушить все мои выкладки, все призывы,
все попытки наладить нормальный цивилизованный диалог.
– Замолчи, пожалуйста! – не выдерживаю я.
– Хорошо.
– Ты поступил неразумно, Доминик.
– Я поступил так, как посчитал нужным.
– Ты очень… очень меня подвел.
Лучше бы я не говорила этого.
Доминик пятится назад (обломки досок хрустят у него под
ногами), оказывается в дальнем углу комнаты и уже оттуда принимается
разглядывать меня.
– Причем здесь ты, Cauid? – произносит он после
недолгого молчания.
– Ну как же… Ведь это я… я пригласила сюда этого парня!
Я рассказала ему о том, какие необычные, какие удивительные вещи ты делаешь с
досками для серфинга. И про то, что ты потрясающий художник… про это я тоже не
забыла упомянуть. А ты – ты все разрушил. Выставил меня полной Дурой.
