заспиртованными;
заклеенными сургучом;
запертыми в музыкальные шкатулки -
уф-ф!..
И какие отели соответствовали разным возрастам Алекса? В наш
он заглянул бы лишь случайно, в крайне сомнительном возрасте двадцать один –
переждать туман и на скорую руку перепихнуться с до одури юной поклонницей
оркестрика «Буэна Виста Соушал Клаб», она утверждает, что уже курила сигары,
смех, да и только!..
Ах, да! – Секс со мной не доставит вам никакого
удовольствия, – я и забыла!
Крайне сомнительный возраст двадцать один отменяется, так
же, как и крайне сомнительный возраст двадцать семь, и тридцать три, и все
последующие, до которых Алекс Гринблат еще не добрался, напрочь
законсервировавшись в своих тридцати пяти. Надо бы вынести из холла пепельницы
с окурками, куда только смотрит Фатима?
На дворец Бахия в обрамлении бледно-сиреневого.
– …Мы пришли, – говорю я, остановившись перед
дверью Доминика и переводя дух.
– Стучите, – командует Алекс.
Но и без его понуканий я впиваюсь костяшками в слегка
разбухшее от постоянной влажности дерево. Никакого ответа.
– Доминик, это я! Открой!
– Он мог куда-нибудь уйти, – замечает Алекс.
– Вряд ли. Он наверняка дома.
За дверью по-прежнему тихо. Спустя минуту тишина начинает
раздражать меня.
– Доминик! Мы же договаривались, Доминик!..
Шорох, шлепанье босых ног, покашливание – слава Богу, хоть
какие-то подвижки.
– Это ты, Сашa?
– Ну конечно!
Мне не нравится голос Доминика: придушенный, хриплый,
дрожащий, как осиновый лист, загнанный. Он пропитан влагой, так же, как вход в
его берлогу, ничего хорошего ждать от этой влаги не приходится. С Домиником
что-то не так, это чувствуется и через дверь.
– Черт возьми, Доминик! Откроешь ты или нет?
Покашливание переходит в сопение, как будто Доминик пробежал
марафонскую дистанцию и остановился в пяти метрах от финиша: двигаться дальше
он не в состоянии, бедняга Доминик. Остается надеяться, что ему еще хватит сил
повернуть ключ в замке.
– Мы пришли посмотреть доски, – уламываю я
Доминика. – Я ведь говорила тебе…
Дверь распахивается – наконец-то!
Дверь распахивается, и передо мной предстает Доминик. То
есть я понимаю, что это он, ведь никого другого здесь быть не должно. Перемены,
произошедшие в Доминике за те несколько часов, что мы не виделись, разительны.
Полнота, и без того его не красившая, теперь кажется болезненной, щеки обвисли,
глаза ввалились, по вискам струится пот, губы запеклись и покрылись струпьями.
Картина, открывшаяся мне, так неожиданна и так страшна, что я не в состоянии
произнести ни слова. Если бы мужем Фатимы был не Наби, а сам Доминик, я решила
бы, что он потерял кого-то из близнецов, Джамиля или Джамаля, или, что вероятнее, –
их обоих.
Доминик раздавлен. Уничтожен. Он едва держится на ногах.
– Что-то случилось? – решаюсь спросить я.
– Ничего. Все в порядке.
– Ты неважно выглядишь, Доминик.
Сколько раз то же говорил мне сам Доминик – и по гораздо
более ничтожным поводам!
– Я же сказал – все в порядке!
– Это Алекс Гринблат, – представляю я стоящего за
моей спиной Алекса. – Он заинтересовался твоими досками. Прилетел сюда
ради них. Ты впустишь нас?
Доминик колеблется. Облизывает струпья на губах. Скребет
щетину на подбородке. Хватается за дверной косяк; единственное, что заслуживает
сейчас внимания, руки Доминика. Они перепачканы красным, мне даже начинает
казаться – это кровь. Наваждение длится секунду, от силы – две; наличие крови
объяснило бы все – и ввалившиеся щеки, и общую болезненность.
– Твои руки…
– Пустяки, – Доминик сглатывает слюну. – Я
перевернул банку с краской.
Краска, ну конечно же! Кровь не может быть такой вызывающе
яркой, такой однозначной, ее удел – приглушенность, ее удел – полутона. Я
судорожно пытаюсь вспомнить, как часто Доминик прибегал к помощи красного (все
его работы я изучила до последнего мазка) – ничего убедительного на ум не
приходит. Аквамарин – да, кобальт – да, охра – да, умбра – может быть, но
кармин никогда не был определяющим цветом Доминика. Доминик всегда его
побаивался, всегда был осторожен с ним – и вот теперь, пожалуйста, –
перевернул целую банку!..
– Сейчас не самое подходящее время для визита, Сашa.
– Вымой руки и приведи себя в порядок. – Так
просто я не сдамся! – Мы подождем.
– Не стоит. Разве что потом. Позже.
Ситуация – глупее не сыскать, представляю, что думает о нас
с Домиником Алекс. Специальный гость Алекс Гринблат, ради которого все и
затевалось.
– Когда?
Я готова к любому ответу, «приходите вечером», «приходите
завтра» – не самый шокирующий вариант, рано или поздно я дожму толстяка.
– Так когда?
– – Никогда! – выдыхает Доминик и с треском
захлопывает дверь. Вот ублюдок!
– Что это с ним? – вяло интересуется Алекс.
– Понятия не имею. Причуды гения.
– Он грешил ими и раньше?
– Да нет. Доминик – милейший человек. Вполне
адекватный.
– Я вижу. Попытайтесь поговорить с ним еще раз, Сашa.
Я с тоской смотрю на дверь, волшебным образом увеличившуюся
до размеров крепостных ворот – такая играючи выдержит любой таран. А
стенобитных орудий у меня под рукой нет.
– Я подожду вас в номере. Поговорите с ним.
– Я не уверена…
– Вам он откроет, – Алекс делает ударение на
первом слове. – Уж поверьте…
Он едва не добавил «спасителю мира», но вовремя ограничился
«психологом со стажем», каждую минуту Алекс Гринблат открывается для меня с
новой, неожиданной стороны. Я отдаю Алексу пакет с рыбой и с тоской провожаю
взглядом его прямую спину. И снова сосредотачиваюсь на двери.
– Доминик?
– Да.
Как и следовало ожидать, Доминик никуда не делся – его
сопение нестерпимо, к нему добавились хрипы и странное бульканье, неужели весь
этот обвал звуков вызван инцидентом с перевернувшейся банкой краски?
– Я одна. Ты впустишь меня?
– Ты правда одна?
– Правда.
…Доминик прячет руки за спину, чтобы не смущать меня и себя
заодно. В комнате царит страшный беспорядок, на полу валяется испачканная
краской ветошь, постель не убрана, стулья опрокинуты. И только библиотека,
занимающая одну из стен, дышит спокойствием. Совершенно машинально я ищу
глазами франко-арабский словарь, это самый толстый том в библиотеке Доминика.
Словарь на месте, только его сафьяновый переплет еще больше посерел от пыли.
