Покалывание становится нестерпимым и, достигнув пика, также
внезапно исчезает. Абсолютно холодными, равнодушными пальцами я постукиваю по
дельфину на листке.
– Я выбрала на доске нужный листок, я показала монету,
разве этого недостаточно? – спрашиваю я у бармена.
– Достаточно. – Он откидывается на спинку дивана и
вздыхает, как мне кажется – с облегчением.
– Вы забрали всех дельфинов Фрэнки, так что этого я
оставлю себе. – На мгновение (но только лишь на мгновение) бумажная кожа
дельфина становится настоящей – резиновой и гладкой; мое осязание (хвала вирусу
Мерседес!) тоже претерпело изменения, пусть и не такие кардинальные.
– Конечно. – Бармен неожиданно резко поднимается с
дивана. – Идемте.
Ощущение всесильности, еще недавно переполнявшее каждую
клетку организма, покидает меня; так игра закончена или нет?..
…Кухня «Cannoe Rose» пуста. Я жажду видеть двух вполне
нейтральных арабов в поварских куртках, но их нет и в помине. Зато полно
разделочных столов, шкафов и ножей, воткнутых в деревяшки. В отличие от главной
резиденции не-Шона, на кухне полно воздуха, напоенного запахами эстрагона,
кориандра, базилика: они тотчас же пробуждают во мне воспоминания о Марокко и
об Эс-Суэйре, гораздо более благословенной, чем Франция. Чем тысячи Франций.
Не-Шон идет на шаг впереди, так же как шел в коридоре, и в другом коридоре – с
факелами, но там было слишком темно, чтобы разглядеть его фигуру: не переполовиненную
барной стойкой, а всю, целиком.
У не-Шона – шикарное телосложение.
Без всяких скидок на возраст. Даже настоящий Шон не обладает
и никогда не обладал такими широкими плечами, такими упругими ягодицами, такими
сильными стройными ногами. Облачись бармен в костюм серфера – со спины я не
отличила бы его от Фрэнки. Положительно, фигуры Фрэнки и его парижского
приятеля абсолютно идентичны, если бы Фрэнки не принял мученическую смерть, то
со временем стал бы походить на не-Шона и Шона одновременно. Временные проекции
людей друг на друга занимали меня и раньше, помнится, и лживый дядюшка Иса при
первой нашей встрече казался похожим на состарившегося Ясина. Нуда, нуда, самое
время думать о дядюшке Исе, и почему он только всплыл из глубин?..
Эстрагон, кориандр, базилик устилают логово торговца
специями, и если я, преодолевая отвращение, вдруг решусь вызвать в памяти его
лицо, то оно окажется переложенным листьями кориандра и базилика, перетянутым
стеблями эстрагона. И уже над всем этим будет возвышаться седой бобрик, и уже
сквозь все это будут мерцать белки. Светло-серый галстук и светло-серый платок
в кармане пиджака на фоне эстрагона, кориандра и базилика выглядят нелепо…
Я останавливаюсь, как будто невидимая сила толкает меня в
грудь.
Причем здесь светло-серый галстук и светло-серый платок в
кармане пиджака? Традиционная арабская одежда, в которой дядюшка Иса комфортно
существовал в Эс-Суэйре и в которой я запомнила его, не предполагает наличие
галстука. И я по определению не могла видеть Ису в европейском костюме. Или
могла?
Могла.
Мужчина лет пятидесяти, седоватый, хорошо постриженный, в
костюме с галстуком и подобранным под цвет галстука платком. Краешек платка
выглядывает из нагрудного кармана, и галстук и платок много светлее лица
мужчины – смуглого, почти черного. Седой бобрик – черное лицо – мерцающие белки
– светло-серый галстук – светло-серый платок.
Вот где я в последний раз видела Ису.
Не на террасе дома, купленного им для себя и племянников из
Танжера, а на пленке: топчущегося у дверей в квартиру Мерседес! Странно, что я
не поняла этого сразу же, при просмотре, и чем только была забита моя голова?
Уж точно не мыслями о новоиспеченном жителе Эс-Суэйры, так органичен он был в
роли обыкновенного продавца специй. Необыкновенного продавца, так будет вернее.
Продавца со слишком правильной и слишком сложной речью, с безупречным
французским – куда более безупречным, чем мой собственный французский и даже
французский Доминика. Иса успел рассказать мне, что жил во Франции, и про жену
с ребенком, погибших в автокатастрофе, – тоже. Единственное, что не
подлежит сомнению: Франция.
Франция и квартира Мерседес. И дом в Эс-Суэйре, он был
куплен не случайно. Что говорил мне насчет этого Доминик? По телефону, сегодня
утром (господи, неужели только сегодня утром)? Угловой дом на перекрестке,
ведущем к форту, продается. Дом, который был куплен совсем недавно, – и
уже продается?! Почему бы и нет, если человек, продающий его, посещал квартиру,
набитую оружием и еще черт знает чем, до чего у меня не дошли руки. А аппаратура,
сваленная в потайной комнате? Чем она отличается от аппаратуры, которую я
случайно обнаружила в доме дядюшки Исы?
Только количеством.
То, что франко-марокканский оборотень, старый гнус Иса знал
Мерседес, не удивляет меня. И никак не влияет на мое отношение к ней –
верховной богине и пчелиной матке. Почти мифу, что тоже соответствует статусу
богини и пчелиной матки. Сегодня днем (господи, неужели только сегодня днем?) я
имела глупость ревновать Алекса к Мерседес, я считала Мерседес другой, иной, не
моей (моя была простой, хотя и прекрасной, как яблоко, танцовщицей, на раз
управляющейся с самбой, румбой, пасадоблем и мужчинами заодно). Новая Мерседес
впечатляет много больше, ревновать к ней самцов – все равно что ревновать к ней
систему спутниковой навигации и все другие навигационные системы, и автомобили,
и плакаты «capoeira», и оптические прицелы снайперских винтовок; все равно что
ревновать к ней лунный свет или футболки с надписью «Рональдо» и «Рональдиньо».
Попытки ревности обречены на провал. В ушной раковине Мерседес заключен мир,
который то и дело спасают карликовые деятели, подобные Алексу Гринблату. В
пряди волос на виске заключен другой мир, который то и дело разрушают
карликовые деятели, подобные Алексу Гринблату. В теле Мерседес отыщется уйма
миров, еще не тронутых или уже уничтоженных. Категории добра и зла неприменимы
к ней абсолютно. Из того, что мне открылось в потайной комнате, из
простреленной головы mr. Тилле и других простреленных голов следует, что
Мерседес, скорее, Зло, – но это никак не влияет на мое отношение к ней,
верховной богине и пчелиной матке. Больше того, я не удивлюсь, если и не-Шон
окажется связанным с ней липкими нитями, лесками, которые используют для того,
чтобы привести марионетку в движение.
Нет.
Я, пожалуй, удивлюсь.
И Мерседес – не так уж она всемогуща. Не так уж хороша.
Все дело во мне. В том, что мне отчаянно хочется ухватить
кусок ее жизни (омерзительной, очаровательной, опасной, холодной, теплой,
отчаянной). Потому как куски моей собственной давно стоят поперек горла. А ведь
раньше я совсем не замечала этого, совсем. Не тогда, когда уезжала в Марокко,
подальше от любви, а тогда, когда осела в Эс-Суэйре. И замерла в ожидании
пришествия charmantepetite vieille.
Теперь, глядя на прямую спину не-Шона, на ножи, воткнутые в
деревяшки (ими удобно кромсать плоть), на разделочные столы (на них удобно
кромсать плоть), на шкафы с плотно прикрытыми дверцами (в них удобно прятать
то, что осталось от плоти), – теперь я думаю, что могу до этого пришествия
и не дожить. Подобные мысли должны бы были вызвать страх или, по меньшей мере,
волнение, но ничего подобного я не чувствую.
