– Все в порядке. Просто споткнулась.
– У нас вечные проблемы с освещением. Сегодня же
займусь этим.
– Не мешало бы.
– Мне показалось, вы бежали…
– Шла быстрым шагом.
– Так не терпелось покинуть наше заведение? –
Бармен не может удержаться от шпильки, да и плевать, в моих коротко остриженных
волосах ни одна шпилька надолго не застрянет.
– С чего вы взяли? Вовсе нет.
– Мне нужно поговорить с вами.
– О чем?
– Не здесь.
Не-Шон больше не называет меня красоткой, странно.
– А что, собственно, случилось?
– Идемте.
– Никуда я не пойду.
– Это касается вашего друга. Идемте.
– Но…
– Франсуа – ваш друг, я правильно понял?..
Разве не этого я хотела? Узнать о Фрэнки больше, чем знала
до сих пор. Узнать о нем и о его жизни что-то, что могло бы объяснить его
смерть. Разве не ради этого я вообще приехала сюда? Да, возможно. Но сейчас, в
темноте коридора, тема Франсуа Пеллетье вовсе не кажется мне настолько
актуальной, чтобы идти неизвестно куда, неизвестно зачем, с человеком, которого
я совершенно не знаю. И вовсе не Фрэнки был причиной моего визита в «Cannoe
Rose» – я здесь только потому, что нашла спички в ее – ее! – сумке. А до
остального (до остальных) мне нет никакого дела.
Не-Шон так не думает, он и не собирается выпускать меня из
рук.
– Франсуа – ваш друг?
– Мне сложно назвать его другом…
– Идемте.
– Мы возвращаемся? – Голос мой предательски
дрожит.
– Нет. В баре мы не сможем поговорить.
– Ничего, что вы оставили его без присмотра?
– Там есть кому побеспокоиться о клиентах, не волнуйтесь.
– Я и не волнуюсь. Это же ваш бар, не мой.
Малодушие – вот чего хотелось бы избежать. Я не должна
впадать в панику, в конце концов, ничего страшного не произошло, не-Шон просто
хочет поговорить.
Просто. Поговорить.
Несмотря на уверения бармена, мы все же возвращаемся. Не в
сам бар – в конец коридора, за хлопающие, как в американском салуне, дверцы
арки; «toujours»
[47]
написано на обеих половинках масляной
краской, раньше надпись не бросалась в глаза, ее тайный смысл – во множестве
смыслов или в полном их отсутствии: всегда открыто, всегда вам рады, всегда
готовы начистить вам морду, всегда готовы смешать вас с дерьмом; вы подохнете,
а мы будем существовать всегда; выяснять у не-Шона, какое из определений
соответствует действительности «Саппое Rose», я не рискну.
Себе дороже.
Факелы на стенах – несомненная фишка бара, такая же
бессмысленная и также ни с чем не вяжущаяся, как и аквариум, как и допотопный
музыкальный автомат, как дешевые китайские фонарики, пол в шахматную клетку,
пластиковые столы и громоздкая стойка в викторианском стиле.
В стиле, в стиле, в стиле…
Стиля – вот чего не хватает «Саппое Rose», и как только я
раньше не сообразила! Наскоро сочиненная яичница-глазунья – и та выглядит более
стильной, чем хваленый бар-кочевник. Зал ожидания любого из вокзалов – и тот
выглядит более предпочтительным. Трудно поверить, что о «Саппое Rose» слагались
легенды, что здесь совершались преступления из-за страсти, встречались тайные
агенты, и звенели своими колокольчиками еще не состарившиеся хиппи, и вовсю шла
торговля героином. Миф может быть каким угодно, но быть не стильным он не имеет
права. Иначе – это не миф. И бармен соврал мне и продолжает врать.
Живенькие мысли.
Впрочем, я могу думать о чем угодно – и о том, почему очередь
в мужской туалет всегда намного короче, чем в женский, например; все эти
ухищрения призваны отвлечь меня от того, что должно произойти в самое ближайшее
время.
Я по-прежнему опасаюсь не-Шона.
А факелы – не так уж они просты, как кажется на первый взгляд.
И не так уж бессмысленны. Мерцание огня и тени, которые он отбрасывает, делают
рельеф стен прихотливым и постоянно меняющимся, в его складках можно спрятать
все что угодно. Не-Шон прикладывает ладонь к поверхности, и в стене тотчас же
образуется дыра, или, точнее, проем правильной формы: эта дверь ведет в недра
бара, в его изнанку, где мы можем спокойно поговорить о Фрэнки.
– Еще один вход? – интересуюсь я. – Для
избранных?
– Для персонала, – поправляет не-Шон. – Очень
удобно.
– И очень конспиративно.
– Бросьте. «Cannoe Rose» – законопослушное заведение.
Террористов мы не укрываем, наркотики не храним и исправно платим все налоги.
Прошу.
Мои страхи и правда нелепы: за крошечным темным предбанником
следует ярко освещенная и довольно чистенькая кухня – на ней орудуют двое
арабов в белых легких куртках. Я киваю арабам головой, но мой приветственный
жест так и остается незамеченным.
– Сюда.
Не-Шон распахивает еще одну дверь, и мы оказываемся в
крошечной каморке с открытым настежь окном, забранным решеткой. Размеры каморки
никоим образом не соответствуют ее обстановке: массивное антикварное бюро,
диван с резной спинкой, кабинетное кресло из красного дерева, медная
курительница, медный сундук, легкая китайская ширма и две картины в рамах. На
то чтобы изучить экзотические безделушки, которыми заставлены бюро и диванная
полка, потребовалось бы довольно продолжительное время.
– Присаживайтесь. – Бармен указывает на кресло.
– Разговор будет долгим?
– Как получится.
Я устраиваюсь в кресле (оказавшемся довольно жестким),
не-Шон оккупировал диван. Несколько минут проходят в молчании: не-Шон достает
из нагрудного кармана огрызок сигары и довольно долго раскуривает ее.
– Не возражаете? – спрашивает он, выпустив в
потолок первую струю вонючего сизого дыма.
– А что бы это изменило?
– Ничего.
– Я вас слушаю.
– Это я вас слушаю.
Мне нечего сказать странному бармену. Или лучше назвать его
эксцентричным барменом или барменом себе на уме?..
– Это Пикассо. – Не-Шон указывает сигарой на одну
из картин. – Подлинник.
– Подарен заведению самим автором в незапамятные
времена, разумеется? Хотите продать его мне?
– Вы забавная. Но я заговорил о подлинниках, потому что
это тоже подлинник…
Пикассо не волнует меня ни в каком виде, будь то музейный
холст или копия, отпечатанная на газетной бумаге. Пикассо не волнует меня –
чего не скажешь о фотографии, которую протянул мне не-Шон. Для того чтобы взять
ее с бюро, ему не понадобилось даже подниматься – так сужено пространство
комнаты.
