– С чего вы взяли?
– У тех, кто приходит второй раз, я обязательно
спрашиваю имя. Вот так. Это касается всех. И вас тоже. Так что оставайтесь пока
«красоткой». Звучит неплохо, а?
– Звучит многообещающе. Но я, наверное, зашла не с того
конца.
– В смысле?
– Фрэнки – это американизированный вариант Франсуа. Мой
друг просил, чтобы я называла его Фрэнки, хотя на самом деле его звали Франсуа.
Франсуа Пеллетье. Мой Фрэнки:.. Или мой Франсуа… уж как хотите… он тоже любил
дельфинов и ненавидел запах сырой рыбы. Возможно, мы говорим об одном и том же
человеке. Или нет?
Я не сказала ничего из ряда вон, я выстроила самую
обыкновенную логическую цепочку, уныло-логическую, – тогда почему так
изменился не-Шон? А он изменился – и джин на пустой желудок здесь совершенно ни
при чем. Мое сознание прозрачно, мой взгляд кристален, и лицо не-Шона
преломляется в нем: я вижу прижавшиеся к черепу уши, прилипшую к губам полоску
зубов; я вижу выставивший защитный блок подбородок – что же такого страшного я
сказала, черт возьми?!..
– Не знаю. Может – нет, может – да. Не знаю.
– Он давно здесь не появлялся, Франсуа?
– Давненько. С тех пор, как увезли дельфинов. –
Бармен уже взял себя в руки, но восстановить иронический тон, которым
разговаривал со мной, все еще не удается.
– Он бывал здесь один?
– Хотите спросить, бывал ли он здесь с женщиной?
Не-Шону страшно хочется перевести разговор в невинную
плоскость взаимоотношений между полами – тех самых, которые предшествовали
романтическим убийствам из прошлого. Не-Шон горазд разговаривать на эти темы,
он с готовностью поддержал бы беседу о русалках, и о дожде в «Cannoe Rose», и о
Sacha Distel, и о том, что чем глупее песня, тем она правдивее. Вот только
собственно о Фрэнки он разговаривать не готов. И наверняка сожалеет, что вообще
упомянул его имя: дельфины. Во всем виноваты дельфины, не-Шон ввернул байку про
них, чтобы поддержать убойный имидж заведения, – и прокололся.
– …Хочу спросить, бывал ли он здесь вообще с
кем-нибудь. С мужчиной, с женщиной – не важно. Приходил вместе с ними, уходил
вместе с ними, просто встречался – не имеет значения.
– А вы кто? – проявляет запоздалую подозрительность
бармен.
– Никто. Подруга Фрэнки. Или подруга Франсуа, как вам
будет угодно. Красотка, как вы изволили выразиться.
– Нуда…
– Что скажете?
– Только то, что уже сказал. Парень, которого вы
считаете своим другом… хотя я вовсе не уверен, что мы говорим об одном и том же
человеке… остановимся на том, что некий тип по имени Франсуа приходил смотреть
на дельфинов. И рядом с ним я никого не видел.
– Может быть, он оставлял что-нибудь?
– Оставлял?
– Записку, послание…
Послание в бутылке Фрэнки оставил много позже, и не здесь, а
в Марокко. Но есть вероятность, что в «Cannoe Rose» отыщется черновик. Во
всяком случае, мне бы страстно хотелось этого.
– Если он что-то и оставлял… то только на доске.
– Я могу на нее взглянуть?
– На доску? Конечно. Она для того и висит.
Под пристальным взглядом не-Шона я сползаю со стула и
направляюсь к стене с записками. То, что раньше выглядело как деревянный стенд,
на поверку оказывается пробковой панелью – почти такой же, какую я обнаружила в
потайной комнате. Панели отличаются рисунком и (что немаловажно) – информацией,
которую несут. Ничего кровожадного в этой доске нет: моему взору предстают
веселенькие разноцветные листки, сложенные вдвое, втрое и вчетверо и даже
свернутые в трубочку на манер древних манускриптов; есть несколько конвертов,
есть вырванная из журнала страница с заметкой, обведенной красным. Засохший
цветок ириса (он хорошо просматривался от стойки) – не единственный. В
комплекте с ним идут еще несколько цветков помельче: гиацинт и фиалка,
насколько я могу судить по их общему абрису. Пластмассовая футбольная бутса
размером с одноразовую зажигалку, медвежонок Тедди на магните, медвежонок Тедди
на присоске: они почти идентичны друг другу, с той лишь разницей, что магнитный
Тедди держит в руках сердце.
Вообще – на доске полно сердец. Они выполнены с разной
степенью мастерства и больше похожи на слова из песни, чем на иллюстрацию к
анатомическому атласу. Разбитые сердца. Сердца, пронзенные стрелой. Сердца,
соединенные друг с другом; сердца, входящие друг в друга; сердца, истекающие
чернильной кровью.
Сердце – самый популярный мотив в «Cannoe Rose».
Есть еще несколько мотивов, не таких востребованных:
нехитрые шифры, состоящие из набора повторяющихся в произвольном порядке букв и
цифр; оттиски губ, фаллические символы (их забавная и почти всегда
экстравагантная стилизация не вызвала бы протеста и у пуритански настроенных
сельских священников), клочки с нотной записью, диски без конвертов, осколки
винила, густо исписанные банкноты неведомых мне стран.
Я нахожу то, что мне нужно, как раз между одной из банкнот и
эксгибиционистским манифестом «Don't let me be lonely tonight»
[45]
.
В отличие от большинства записок, чье содержание скрыто от любопытных взглядов,
этот – распахнут настежь, не оставляй меня одну этой ночью, ты никогда не делал
этого прежде, так что же изменилось? Я? да нет же, я осталась прежней, и мои
глаза по-прежнему видят только тебя, и мои губы по-прежнему чувствуют вкус
только твоих губ… ты?., читать признание дальше – все равно что возвращаться к
когда-то наизусть затверженному тексту, нечто похожее переживала я сама, нечто
похожее переживает каждый или почти каждый, за исключением разве что Спасителя
мира Алекса Гринблата и двух дельфинов-афалин, самца и самки; в историях,
которые случаются с людьми после любви, нет ничего принципиально нового. Что
можно было купить на банкноту, пришпиленную к панели по соседству? Книгу «Из
Африки», билет на поездку в фуникулере, футболку с изображением медвежонка
Тедди, ночь любви? Ее номинал (50) ни о чем мне не говорит, банкнота слишком
цветиста, чтобы считать ее серьезной, она имеет хождение в стране, чья валюта
никогда не была и не будет конвертируемой, да и само название страны заляпано
кляксами, занавешено строчками, написанными вкривь и вкось: должно быть, они
повествуют о совместной покупке книги «Из Африки», о поездке в фуникулере, о
потрясающей ночи любви, футболка с медвежонком Тедди оказалась безнадежно
испорченной томатным соком. Меня не должно это волновать.
И все же справиться с волнением я не могу. Виной тому – не
купюра, похожая на персидский ковер, и не «Don't let me be lonely tonight», а
то, что находится между ними.
Листок из блокнота.
Он не имеет адресата, как все прочие листки, никаких «Моему
котику Бэбэ», «Моей киске «Пулу», «Девушке, заказавшей виски в 22.15 восьмого
июля», «Королю океана»; никаких «Прочти это, стерва!», никаких «Никогда не
читай этого, подлец!». Но тот, для кого предназначен блокнотный листок, наверняка
выделил бы его из всех остальных.
