без тебя…
– Кажется, эту песню крутят в третий раз. – Только
бы не-Шон не заметил, в каком плачевном состоянии я нахожусь!
– Все может быть, – соглашается бармен. – Вы
опять погрустнели.
Я не просто погрустнела, я готова хлопнуться в обморок,
проклятый джин! Вдох-выдох, вдох-выдох, должен же быть этому конец!
– Странно, что никто к нам не подходит. Вернее – к вам.
– Ничего странного. Все видят, что я разговариваю с
девушкой. С симпатичной девушкой. А мешать разговору с девушкой – последнее
дело. Разве нет?
– Да.
Уфф!.. Кажется, отпустило. Бутылки и стаканы перестали
наползать друг на друга, вода в аквариуме успокоилась, а люди снова обрели
плоть и кровь. И до меня по-прежнему доносится веселый непрекращающийся гул
«Cannoe Rose».
– …И вы всегда располагались под открытым небом? –
как ни в чем не бывало, как будто и не было минутной (трехминутной) слабости,
спрашиваю я у бармена.
– Старались. Люди должны постоянно видеть солнце и
звезды. Это благотворно на них влияет.
– А что вы делаете, когда идет дождь?
– Приходите к нам, когда идет дождь, – тогда и
увидите.
– Меня наверняка будет ждать феерическое зрелище.
– Это точно. Договоритесь с дождем и приходите.
Мне становится совсем хорошо. Так хорошо, что я откидываюсь
на спинку стула и снова закуриваю. Не-Шон – отличный малый, алжирец Али – один
из самых симпатичных арабов, которых я когда-либо видела (а я перевидала их
немало), Жан-Клод, Жан-Анри и просто Жан кротки, как овечки, дождя не
предвидится, но есть потрясающий коралловый риф за стеклом.
Это что-то!..
– Наверное, трудно ухаживать за ними…
– За кем?
– За рыбами.
– Совсем не трудно. С русалками было сложнее.
– С какими русалками? – Не-Шон просто издевается
надо мной. Разыгрывает одинокую подвыпившую девушку.
– С обыкновенными. С теми, которые вечно втягивали
моряков в любовные истории. И все они заканчивались одинаково глупо и одинаково
плачевно. Я бы никогда не связался с русалкой. Здесь плавали одна или две, и
совсем не красавицы, я видел и получше и посисястее, уж извините за жаргон…
– Ничего.
– И то успели напакостить. Правда, времена русалок ушли
в прошлое – вместе с теми убийствами…
– Романтическими.
– Да. Но я до сих пор нет-нет и вспомню о них.
Не-Шон смеется, его белые зубы ослепляют меня, его нательный
крест из плодов какого-то растения ослепляет меня, дополнительные источники
света: серебряный браслет и серебряная серьга.
– Вы ведь шутите, да? Никаких русалок не было.
– Конечно, шучу. Русалок, как это ни прискорбно, не
существует. А вот дельфины у нас и правда жили. Два дельфина-афалины, самец и
самка. Совсем недолго, но было на что посмотреть, уж поверьте. Некоторые – так
просто приходили и сидели целый вечер, вперившись в стекло. Был один парень,
Франсуа… Вот кто не пропускал ни одного дня! Он был забавный, Франсуа.
Рассказывал мне, что не прочь сам подработать в каком-нибудь дельфинарии. Он
вроде и устроился туда, но не продержался и дня. Все из-за запаха.
– Из-за запаха? – я едва слышу свой голос, так он
тих.
– Запах сырой рыбы, ею кормят дельфинов. А парень его
на дух не выносил. Вот такое трагическое стечение обстоятельств. Мне, например,
все равно, сырая рыба или апельсин, я запах имею в виду. А вам?
– Мне тоже.
Таких совпадений не бывает. Не существует в природе. Это тот
самый Франсуа. Франсуа Пеллетье. Фрэнки. Один единственный из всех возможных.
Трудно представить, что в марокканской Эс-Суэйре зарезали сразу двух Франсуа. А
если бы зарезали – я бы обязательно узнала о втором.
Это он.
Даже если бы я хотя бы на секунду усомнилась в этом –
красная плоская картонка со спичками развеяла бы все мои сомнения. Фрэнки бывал
в «Саппое Rose» перед тем, как уехать в Марокко: возможно, спасаясь от
неприятностей, возможно – по какой-то другой причине. Несомненно только, что
это он опустил пустую картонку в мою сумочку.
Это он. Больше некому.
Диджей на Ибице, рекламный агент по продаже сухих
строительных смесей, менеджер в фирме по изготовлению сейфов, менеджер в фирме
по производству сыров, сомелье, сотрудник дельфинария, не проработавший в нем и
дня. Он не врал мне, Фрэнки. Во всяком случае, в том, что касалось дельфинов.
Но даже правда о себе, которой Фрэнки поделился с совершенно незнакомой ему женщиной,
ни на сантиметр не приближает меня к ответу на вопрос:
зачем он сделал это?
Зачем он сунул картонку мне, страшно далекой от Европы, и от
благословенной Франции, и от Парижа, и от кочующего по Парижу цыганистого бара
«Саппое Rose»? Я ведь не говорила ему, что собираюсь в Старый Свет, я и не
собиралась туда, у меня и мысли такой не было, тогда зачем он так поступил?
Затем… Затем…
Затем, что больше никого не было рядом!
Никого, кроме меня.
Внезапно пронзившая меня догадка расставляет все по своим
местам, теперь она кажется мне единственно возможной, теперь она кажется мне
единственной: Фрэнки угрожала опасность, серьезная опасность, последствия
которой он не мог просчитать и – в конечном итоге – не просчитал. Единственное,
что оказалось у него под рукой, – дурацкое воспоминание о спичках из
парижского бара. Единственное, что оказалось у него под рукой, – дурацкая
я. Вряд ли он надеялся на меня, смешно надеяться на дамочку, навсегда
застрявшую в североафриканской глуши.
Он и не надеялся.
В самый последний момент он поступил так же, как поступают
все, когда либо попавшие в кораблекрушение и вынесенные волнами на пустынный
берег пустынного острова. Он отправил послание в бутылке: может быть, возможно,
peut-etre
[44]
спустя много часов, много дней, много лет бутылка
будет выловлена и послание прочтут – важно лишь, чтобы его текст не стерся, не
был смыт водой.
Он – стерся. Он – смыт.
И я совершенно не знаю, что мне делать дальше. Совершенно.
– …Эй, красотка! – Не-Шон щелкает пальцами перед
моим носом, и только это приводит меня в чувство. – Что с вами? Сначала
грустили, а теперь и вовсе отключились. На джин вроде пока никто не жаловался…
– И я не собираюсь. Просто задумалась о своем приятеле.
– Том самом, от которого получили сувенир.
– Да.
– Я уже говорил вам – всех завсегдатаев я знаю по
именам. И Фрэнки мне не попадался. Должно быть, ваш приятель заходил сюда лишь
однажды.
