Бармен похож на актера Шона Коннери.
Сходство так велико, что на мгновение мне кажется – это и
есть Шон Коннери. Собственной персоной. Нисколько не постаревший со времен
своего позднего Бонда Шон, зачем-то бросивший и Голливуд, и Эдинбург и
устроившийся работать в вонючей парижской забегаловке… т-сс… ша! никакая это не
забегаловка. Это… Это…
Это – «Cannoe Rose».
Место, в которое я так стремилась попасть, куда бы добралась
рано или поздно – просто потому, что в Этом городе ты всегда оказываешься там,
где должен оказаться. Случайных адресов в Этом городе не бывает.
– Я – не он, – неожиданно говорит бармен, обнажая
в улыбке белые (на тон светлее волос) и странно молодые зубы.
– Простите?
– Я – не он. Не тот актер. Вы ведь как раз об этом
думали, правда?
– Правда, – теперь уже я улыбаюсь бармену ответной
улыбкой. – Именно об этом я и думала.
– Меня вечно с ним путают. И вечно приходят на меня
поглазеть. Знаете, как это бывает – один идиот увидел и сказал другому, другой
сказал третьему, вот и получается круговорот дерьма в природе. А в самой
середине – я.
– Мне никто об этом не говорил.
– Да ну? – бармен искренне удивлен.
– Никто. Кофе, пожалуйста.
– И чего-нибудь покрепче?
– Хорошая идея. Джин у вас есть?
– Найдется.
– Можно закурить?
Праздный вопрос, в «Cannoe Rose» курят все кому не лень –
даже субтильные секретарши дымят в четыре трубы; праздный вопрос – но он
способен привлечь внимание бармена, молча пододвинувшего мне пепельницу. Я
вынимаю сигареты и красную картонку (она будет жить вечно!), отрываю вторую по
счету спичку и подкуриваю.
В совершеннейшем молчании.
Вчера, когда я был молод,
Вкус жизни был сладок, как дождь на моем языке,
И я дразнил ее, считая дурацкой игрой, -
Подобно вечернему бризу, дразнящему пламя свечи,
Я перепробовал тысячу грез,
Я запланировал уйму прекрасных вещей,
Но все, что я построил, – стоит на зыбком песке,
Просачиваясь во вчера, когда я был молод…
Не самый лучший подстрочник, да что там – просто
отвратительный, он рождается в моей голове внезапно и не поспевает за
музыкальным автоматом; крохи ускользающего смысла – вот и все, что мне
остается.
Песня красива, грустна и банальна, она трогает меня по-;
настоящему. Как тронула бы любая другая песня со сходным мотивом и сходными
словами. Только банальности способны вызвать искреннее движение души.
Время зашло за мной для оплаты вчера -
Когда я был молод.
– Вы как будто расстроились? – участливо
спрашивает бармен, не сводя глаз с картонки в моей руке.
– Нет, ничего. Просто песня…
– Вы можете выбрать другую, повеселее. Всего лишь один
евро – и кто-нибудь типа Сашa Дистель быстро приведет вас в хорошее расположение
духа.
– У вас есть Сашa Дистель? По-моему, его уже давно
никто не слушает.
– У нас есть все. У нас есть песни, которых еще никто
никогда не ставил. Все предпочитают слушать одно и то же. Каждый день. О том,
как они были молоды вчера. И о том, как невыносимо проснуться завтра, в
одинокой постели, из которой только что выскользнула любовь.
– Это волнует всех, ничего не поделаешь.
– Точно. – Морщины на лице бармена становятся еще
глубже и выразительнее. – И бороться с этим невозможно. Вот ваш кофе и ваш
джин.
Джин выглядит чертовски холодным, даже стакан запотел. Кофе,
напротив, – обжигающий, кто из присутствующих заплатил один евро, чтобы
послушать о несбывшихся мечтах и жизни, просочившейся сквозь пальцы, как
песок?..
– Вы ведь не бывали здесь прежде…
– Никогда не бывала.
– Но у вас спички из нашего бара. Такие же, как во-он
те…
Не-Шон указывает взглядом на большую стеклянную емкость,
стоящую на столешнице справа от него. Просто удивительно, что я не заметила ее
до сих пор. А между тем она доверху наполнена красными спичечными картонками,
полностью идентичными моей.
– Вы же знаете, как это бывает. – Я смотрю прямо в
глаза бармену, ярко-синие, удачно подобранные под цвет вельвета. – Один
идиот влюбился в ваш бар и рассказал о нем другому, другой – третьему, третий –
четвертому… Я была последней в списке.
– Значит, спички достались вам как сувенир?
– Что-то вроде того… То есть – сначала это был сувенир,
а потом…
– А потом?
– Потом он превратился в единственную память о
человеке, который был мне дорог.
– Его больше нет?
Студентик Мишель. Отставной горнолыжник Жюль, впоследствии
оказавшийся легавым. И множество других людей, сочиняющих трагические истории,
чтобы их собственное одиночество выглядело оправданным. Чтобы их собственное
существование казалось не таким бессмысленным, каким оно является на самом
деле. Все это множество сидит в дешевом кинотеатрике, на просмотре фильма о
страстях, недоступных им, о приключениях, которые они никогда не переживали;
никто не решается закурить, никто не решается выйти в туалет, пустое кресло у
прохода предназначено специально для меня.
Никогда.
Никогда я в него не сяду.
Залпом выпив джин, я дружески подмигиваю бармену:
– С ним все в порядке. И со мной тоже. Просто мы давно
не виделись.
– Повторить? – Не дожидаясь ответа, не-Шон снова
наполняет мой стакан. – Это за счет заведения.
– Спасибо.
– Значит, ваш друг бывал у нас?
– И довольно часто.
– Я знаю всех. Всех, кто заглядывает сюда чаще, чем
один раз. Нас ведь довольно трудно найти…
– Это точно. Случайно сюда не попадешь.
– Вы его разыскиваете?
– Не то чтобы я напрягала все силы в его поисках…
– Но?..
– Увидеться не мешало бы.
– Можете оставить ему записку. Все так делают.
– Все?
– Нуда. Видите деревянный щит?
Палец бармена устремляется по направлению к стене,
примыкающей к аквариуму. Деревянный щит расположен прямо посередине и весь
увешан бумажными листками и конвертами; я вижу даже засохший цветок ириса,
намертво прикрепленный к дереву.
– Тот, кому нужно, обязательно подойдет, обнаружит
оставленное для него послание и прочтет его.
