– Не сейчас.
Я все еще одушевляю компьютерные схемы, платы и контакты,
вместо того чтобы просто «push the button»; Мерседес, не склонная к
сантиментам, так бы и поступила.
– При необходимости вы можете сообщить новые параметры
поиска. Пункт назначения?
Мне все-таки придется жать на кнопку, Мерседес делала это
неоднократно. Даже не слушая безостановочный рефрен в наушниках, я нахожу место
для парковки. На стороне, противоположной номеру дома, указанного в обоих
адресах. И наконец-то глушу мотор, запоздало думая о том, что никаких
дополнительных аксессуаров вроде иммобилайзера или ключа, отвечающего за
блокировку двигателя или коробки передач, не понадобилось. Что, если
кому-нибудь придет в голову угнать тачку Мерседес?
Руки коротки – вот и все имеющееся у меня объяснения. Тачка
Мерседес не угоняется в принципе. Все защитные системы работают от
одной-единственной кнопки на пульте, у Мерседес наверняка имелся свой
собственный Ясин, поставщик сакральных автомобильных прибамбасов, простых в
управлении и безнадежно потерянных для взлома.
Я напрасно ищу вывеску «Cannoe Rose». Ничего подобного нет и
в помине. Прямо передо мной жилой дом с приоткрытой дверью в парадное, вот ведь
черт! – вместо ожидаемого облегчения я испытываю разочарование и злость. К
тому же человеческий лес заметно поредел, людей на улице Лепик не больше, чем
на любой из послеобеденных улиц Эс-Суэйры. Последующее развитие событий
предполагает два варианта: либо я возвращаюсь к машине, и шепчу в микрофон
спасительное «ру Конвенсьон, 237», и в благостной тишине отеля «Ажиэль»
дожидаюсь звонка от Доминика, либо…
Либо.
Второй вариант кажется мне более предпочтительным, к тому же
его отработка не должна занять много времени. Я тупо последую за адресом на
картонке, всего-то и нужно, что войти в подъезд и поинтересоваться у консьержа,
где находится «Саппое Rose», получить ответ «je ne sais pas»
[42]
(в лучшем случае) или «hors d'ici!»
[43]
(в худшем) и снова
вернуться к машине, а потом – в отель и ждать, ждать совершенно бесполезного
звонка от Доминика.
До сих пор в Этом городе я не видела ни одного консьержа.
Я не вижу его и сейчас.
Подъезд абсолютно пуст. Его единственное отличие от подъезда
на авеню Фремье в том, что третий и (местами) четвертый этажи дома Мерседес
снесены здесь на первый. Конечно, до повешенного на перилах пупса дело не
доходит; до экскрементов, прикрытых бельишком из бумажных обрывков
секс-символов – тоже, но глухая стена справа от меня до самого верха испещрена
граффити. Слова «charogne», запечатленного в самых разных формах, не
обнаруживается, зато имеются в наличии другие слова, я нахожу даже искрометное
русское «S U К А», написанное почему-то латинскими буквами. Я нахожу множество
забытых имен, множество не переданных приветов из Вудстока, из Сайгона, из
Алжира и Кореи, из шестьдесят восьмого, с Левого берега, с мыса Канаверал; от
американской версии фильма «На последнем дыхании», от английской версии
коктейля «Б-52», от полутора десятков обновленных версий операционной системы
Windows. Все это наплывает друг на друга, дробится и соединяется в самых
немыслимых комбинациях, перемежается рисунками (иногда – фривольными, иногда –
по-настоящему талантливыми).
От стены с граффити у меня рябит в глазах и неожиданно
начинает болеть голова.
Но самое интересное раскрывается в конце стены, за
нарисованной стаей птиц, белых и черных: сплетаясь крыльями, сцепляясь
хвостами, они образуют искомое:
С
А
NR
NO
OS
ЕЕ
Маленькая, выступающая мысом стрелка (на ней сидит одинокая
птичка, похожая на пересмешника) указывает направление и подтверждает – я на
правильном пути.
Нес, йес, йес! Hourra-hourra!..
Последовав за стрелкой и за клювом пересмешника, обращенным
в ту же сторону, я преодолеваю:
.– три ступени, ведущие вверх;
– узкий, плохо освещенный коридор;
– три ступени, ведущие вниз;
– еще один коридор, освещенный намного хуже, чем
первый;
– арку с низкими, хлопающими дверцами;
– коридор с коптящими на стенах факелами;
– пролом в стене.
За проломом начинается самое интересное. За проломом
начинается собственно «Cannoe Rose» – открытая площадка в пятьдесят квадратов
или около того, с неровными шероховатыми стенами и полом, выложенным белой и
черной плиткой. Одну стену занимает широкая барная стойка, другую – огромный
аквариум – точная копия кораллового рифа, каким его представляют люди, никогда
не спускавшиеся под воду.
Каким его представляю я.
Аквариум настолько завораживает, что все остальные детали
уходят на задний план: пластиковые Столы и стулья, красные бумажные фонарики
над ними, два неработающих игровых автомата и один работающий – музыкальный.
Окно музыкального автомата, больше похожее на импровизированную витрину
магазина грампластинок, отсвечивает мягким желтым светом; из него льется
знакомая, много раз слышанная музыка, но уловить мотив я не в состоянии.
Кажется, она связана с Вудстоком, а может быть – с шестьдесят восьмым годом, а
может быть с фильмом «На последнем дыхании».
В его французской версии.
Все столики в «Cannoe Rose» заняты.
Шпионы, работающие под прикрытием, – ну да, ну да.
Бледные провинциалы из Дижона, мечтающие надрать задницу первому
подвернувшемуся черному или арабу, – нуда, нуда. Отставные хиппи – нуда,
нуда. Торговцы героином и его верные адепты, ширяющиеся тут же, под красным
бумажным фонариком, – нуда, нуда. Начинающие писатели, сценаристы и
сатанисты – нуда, нуда.
Все не так. Все совсем не так.
Публика, которая оккупировала столики, – самая
обыкновенная: влюбленные парочки и не влюбленные парочки, компания работяг,
компания секретарш, компания футбольных болельщиков; два молодых человека в
военной форме, одинокий, печальный алжирец в европейской одежде (алжирцев я
всегда узнаю по мелко курчавящимся блестящим волосам), одинокая женщина средних
лет, похожая на шлюху и Shirley Loeb одновременно. Никто не кричит, никто не
устраивает склок и разборок, но в зале (если можно назвать залом площадку под
открытым небом) стоит веселый непрекращающийся гул, от него – в противоположные
друг другу стороны – уходят две волны. Одна разбивается об аквариум, а другая –
о барную стойку.
Два свободных места есть только у нее.
Я подхожу к стойке, устраиваюсь на высоком стуле, напротив
бармена – седого (или, вернее, абсолютно беловолосого) мужчины лет пятидесяти в
ярко-синей вельветовой рубашке с короткими рукавами. Белый и синий – любимые
цвета Эс-Суэйры, в случае с барменом они разделены светло-коричневым пляжем
лица, такое определение вполне уместно: загар, покрывающий щеки, лоб и
подбородок бармена – светло-коричневый, ровный, вечный. Морщин не слишком
много, но они необыкновенно резки и выпуклы, за ними может стоять все что
угодно: походя преданная дружба, походя брошенные женщины, карточные долги,
бурная молодость охотника за головами. В глубоком вырезе рубашки виднеется
диковинный крест, собранный из продолговатых темных плодов какого-то растения; тяжелый
серебряный браслет на правом запястье и тяжелую серебряную серьгу в правом ухе
можно считать удачным к нему дополнением.
