Больше тут сказать было нечего. Через разделявшее их пространство муж и жена смотрели друг на друга. Вирджиния увидела глаза Эдмунда, полные грусти и тоски. И тогда она встала с низкой скамеечки, подошла и села с ним рядом. Провела пальцем по его губам. Поцеловала его. А он обнял ее одной рукой и притянул к себе.
Она спросила:
— А у нас?
— Я и не знал, что так бывает, пока не встретил тебя.
— Мне жаль, что ты раньше этого всего не рассказал.
— Стыдился. Не хотелось, чтобы ты знала. Я бы отдал правую руку, чтобы ничего этого не было. Но это невозможно. Так было. Прошлое становится частью нас, и никуда от него не деться.
— Ты поговорил об этом с Пандорой?
— Нет. Я ее почти не видел. Не представился случай.
— Ты должен объясниться.
— Да.
— Мне кажется, она все еще тебе очень дорога.
— Да. Но она из прежней жизни, а не из теперешней.
— Знаешь, я всегда тебя любила. Наверное, если бы не любила, то и не страдала бы так из-за тебя. Но теперь, когда я увидела, что ты такой же, как все люди, что у тебя такие же слабости и ты делаешь такие же идиотские ошибки, мне стало гораздо легче. Видишь ли, я никогда раньше не чувствовала, что ты во мне нуждаешься. Я считала тебя человеком абсолютно самодостаточным. Знать, что в тебе нуждаются, — это важнее всего.
— Я и теперь в тебе нуждаюсь. Останься. Не бросай меня. Не уезжай в Америку с Конрадом Таккером.
— Но я ведь и не собиралась уехать с ним от тебя.
— Я думал, что собираешься.
— С чего ты взял? Он просто очень славный человек.
— Мне хотелось его убить.
Никогда не признавайся Эдмунду. Вирджиния не ощущала за собой никакой вины, но стремилась оградить мужа, а свою тайну гордо сохранить, как личный, никого не касающийся трофей. В ответ на его признание она шутливо отозвалась:
— Было бы очень жалко!
— Твой дед с бабкой, наверное, огорчатся?
— Мы приедем к ним в другой раз. Ты и я, вдвоем. Генри оставим с Ви и Эди, а сами поедем к моим старикам.
Эдмунд поцеловал ее. И, откинув голову на мягкую спинку дивана, со вздохом сказал:
— Хорошо бы нам не надо было ехать на этот проклятый бал.
— Да. Но придется. Хотя бы ненадолго.
— В тысячу раз лучше было бы сейчас лечь в постель.
— О, Эдмунд, у нас с тобой столько времени для любви. Годы. Вся оставшаяся жизнь.
Тут, тактично постучавшись, за ними зашла Эди. Она остановилась на пороге. Сзади, из холла, падал свет, подсвечивая ее белые волосы, как сияющий ореол.
— Просто хотела сказать, что Генри в кровати и ждет вас.
— Спасибо тебе, Эди.
Они поднялись наверх. Генри лежал в постели. Слабо теплился ночник, в комнате разлился полумрак. Вирджиния присела на край кровати и, наклонившись, поцеловала сонного сына.
— Спокойной ночи, родной.
— Спокойной ночи, мамочка.
— Тебе хорошо, да?
— Ага.
— И никаких неприятных снов не будет?
— Я думаю, нет.
— Если приснится что-нибудь такое, помни, что Эди внизу.
— Ага, я знаю.
— Теперь я тебя оставлю с папой.
Она встала и направилась к двери.
— Желаю вам приятно провести время, — сказал ей вдогонку Генри.
— Спасибо, мой родной. Постараемся.
Вирджиния вышла. Ее место рядом с мальчиком занял Эдмунд.
— Ну, Генри, вот ты и дома опять.
— Ты меня прости за школу, но там, правда, было все не так.
— Я знаю. Теперь я это понял. И мистер Хендерсон тоже понимает.
— Значит, я не должен туда возвращаться?
— Думаю, нет. Надо будет выяснить, примут ли тебя обратно в страткройскую начальную.
— Ты считаешь, могут не принять?
— По-моему, вряд ли. Снова будешь учиться вместе с Кедиджей.
— Вот хорошо.
— Спокойной ночи, старичок. Ты держался молодцом. Я горжусь тобой.
У Генри уже слипались глаза. Эдмунд поднялся и пошел к двери. Но еще не дойдя до порога, с удивлением ощутил на своих глазах влагу.
— Генри.
— Да, папа?
— Ты положил с собой Му?
— Нет, — ответил мальчик. — Мне это больше не надо.
Вирджиния вышла из дому. Дождь уже прошел. Откуда-то с гор прилетел ветер, холодный и свежий, с морозцем, и зашумели, заскрипели вязы Балнеда, вскидывая темные верхушки. Взглянув в вышину, она увидела звезды: поднявшийся ветер отогнал на восток все тучи, и на освободившемся месте открылось небо, ясное и бесконечное, исколотое блестящими точками неисчислимых созвездий. Поток холодного, чистого воздуха ударил Вирджинию в лицо. Она глубоко вдохнула его раз и еще раз и почувствовала прилив бодрости. Усталость прошла бесследно. Как и обида, растерянность, горечь, душевная мука. Генри дома и больше не уедет. Эдмунд тоже к ней вернулся, и не только в прямом смысле. Она молода, хороша собой и знает это. Нарядная, как картинка, она едет на бал и готова танцевать до утра.
Они ехали, предшествуемые лучами фар, по узкой, извилистой проселочной дороге. Вблизи Коррихила ночное небо было залито отраженным заревом прожекторов, освещающих фасад дома. Над длинной подъездной аллеей между деревьями висели гирлянды китайских фонариков, и через каждые двадцать шагов из травы у дороги били яркие фонтанчики фейерверков.
Вот и последний поворот. Показался дом, гордо возвышающийся во всем своем великолепии на фоне ночного неба.
Вирджиния проговорила:
— То-то он, должно быть, сегодня доволен.
— Кто?
— Не кто, а Коррихил. Он как монумент. Памятник всем приемам, званым обедам и ужинам, свадьбам и балам, которые он пережил за свою историю. И крестинам. И поминкам, понятно, тоже. Но главным образом, веселым праздникам.
Яркие лучи трех прожекторов высвечивали Коррихил снизу, от фундамента до кончиков труб на крыше, а перед домом стоял освещенный изнутри шатер. По белым полотняным стенам метались вытянутые и сплющенные тени. Слышалась ритмичная пульсация музыки. Бал уже начался.
Еще один прожектор висел отдельно на дереве слева и был направлен на большой огражденный луг. Там длинными, стройными рядами, теряясь вдали, стояли автомобили гостей. Навстречу машине Эдмунда вышла какая-то темная фигура с фонариком. Эдмунд остановился и опустил правое стекло. Человек с фонариком пригнулся, заглянул к ним внутрь. Это был Хьюи Мак-Киннон, старый слуга Стейнтонов, завербованный на сегодняшний вечер на роль сторожа автомобильной стоянки и уже сильно пахнущий спиртным перегаром.
