— Интересно, куда мы направляемся?
— В коттедж, разумеется. Куда же еще, по-твоему?
— Не знаю… — Они благополучно миновали паб. — Мне подумалось, быть может, ты живешь в мастерской.
— Нет. Я жил в «Слайдинг Тэкл». И сегодня впервые иду в коттедж.
— Ох, — мрачно произнесла Эмма.
Бен уловил изменение в голосе дочери и поспешил заверить ее:
— Все в порядке. Когда в «Слайдинг Тэкл» узнали о твоем скором приезде, собралась целая делегация женщин, желающих привести коттедж в порядок. В конце концов, жена Даниэля пообещала обо всем позаботиться. — Даниэль был барменом. — Она, похоже, считает, что за эти годы все вещи должны покрыться голубой плесенью, как сыр «горгонзола».
— Так оно и было?
— Нет, конечно. Немного паутины, разумеется, но жить можно.
— Очень мило с ее стороны… Мне следует поблагодарить ее.
— Да. Ей это понравится.
Мостовая круто пошла вверх, в сторону от бухты. Ноги Эммы болели от усталости. Неожиданно, не говоря ни слова, Бен взял у нее из руки сумку:
— Что у тебя там, черт побери?
— Зубная щетка.
— Тяжелая, как чугунная чушка. Когда ты вылетела из Парижа, Эмма?
— Сегодня утром. — А казалось, что прошла вечность.
— Как же Бернстайн узнал о тебе?
— Мне пришлось зайти к нему одолжить немного денег. Несколько фунтов. Мне дали двадцать фунтов с твоего счета на мелкие расходы. Надеюсь, ты не возражаешь?
— Абсолютно.
Они миновали его мастерскую; окна закрыты ставнями, темно.
— Ты уже начал новые работы?
— Конечно. Для этого я и вернулся.
— А картины, написанные в Японии?
— Остались в Америке на выставке.
Теперь им был слышен шум прибоя, волн, накатывающихся на берег. Большой берег. Их берег. Затем в поле зрения появилась необычная крыша их коттеджа, освещаемая уличным светильником рядом с синими воротами. Подходя к ним, Бен нащупал в кармане пиджака ключ. Он шел впереди Эммы: через ворота, вниз по ступеням, отворил дверь, вошел, по пути нажимая все выключатели, и через минуту все окна сияли светом.
Эмма немного поотстала. Она сразу же увидела яркое пламя камина и необычную чистоту и порядок, которые немыслимым образом создала жена Даниэля из запустения и хаоса. Все сияло, было очищено, отмыто и отполировано на грани возможного. Взбитые подушки лежали в безупречном геометрическом порядке. В доме не было цветов, но стоял крепкий запах карболки.
Бен принюхался и скривился.
— Как в паршивой больнице, — произнес он, поставил сумку Эммы и скрылся в направлении кухни. Девушка пересекла комнату и встала у камина, подставив руки теплу. Постепенно зарождалась надежда, ведь она опасалась, что окажется непрошеной гостьей. Но Бен ее встретил, и камин пылал для нее. Трудно было рассчитывать на большее.
Над каминной полкой висела единственная в комнате картина — портрет Эммы, сделанный Беном, когда ей было шесть лет. То было в первый раз в ее жизни, соответственно говоря, — и в последний, — когда она оказалась в центре внимания отца. Она позировала в венке из маргариток. Каждый день приносил девочке удовольствие наблюдать, как ловкие пальцы Бена сплетают свежий венок. А затем — гордость, когда венок торжественно возлагался ей на голову, как будто то была коронация принцессы.
Бен вернулся в комнату:
— Славная женщина эта жена Даниэля. Обязательно скажу ему об этом. Я просил ее что-нибудь прикупить. — Эмма обернулась и увидела, что он принес для себя бутылку «Хейгса» и высокий стакан. — Принеси мне кувшин воды, не сочти за труд, Эмма. — Он спохватился: — И еще стакан, если тебе хочется выпить.
— Пить не хочется, но я голодна.
— Не знаю, купила ли она что-нибудь из съестного.
— Пойду взгляну.
Кухня тоже была вымыта, вычищена и подметена. Эмма открыла холодильник и нашла там яйца, бекон, бутылку молока, а в бункере — хлеб. С крюка на кухонном шкафу взяла кувшин, налила в него холодной воды и понесла в гостиную. Бен слонялся по комнатам, включая и выключая свет в поисках, к чему бы придраться. Он всегда ненавидел этот дом.
Эмма спросила:
— Тебе поджарить глазунью?
— Что? О нет, я ничего не хочу. Знаешь, я странно чувствую себя здесь. Мне кажется, что вот-вот заявится Эстер и заставит нас делать то, что нам не хочется.
Девушка вспомнила Кристофера и сказала:
— Бедная Эстер!
— Бедное ничтожество! Сующая везде свой нос стерва.
Эмма вернулась в кухню, выбрала кастрюлю, котелок, взяла масло. Из гостиной до нее доносились звуки, производимые неугомонным Беном. Он открывал и закрывал двери, дергал занавески, поправлял полено в камине. Вот он появился на пороге кухни с сигаретой в одной руке и со стаканом в другой.
— Ты повзрослела, по-моему.
— Мне девятнадцать. Повзрослела я или нет — представления не имею.
— Странно, что ты уже не девочка.
— Привыкнешь.
— Да, придется. Ты надолго приехала?
— Скажем так, у меня нет планов уезжать отсюда.
— Ты хочешь сказать, что собираешься жить здесь?
— Пока.
— Со мной?
Эмма взглянула на него через плечо:
— Тебе это совсем не нравится?
— Не знаю, — честно признался Бен. — Я еще не пробовал.
— Поэтому я и вернулась. Мне показалось, что ты для этого созрел.
— Не собираешься ли ты, случайно, упрекать меня?
— С чего бы мне тебя упрекать?
— Из-за того, что я покинул тебя и уехал преподавать в Техас, не навещал тебя в Швейцарии, не позволил приехать в Японию.
— Если бы то, о чем ты говоришь, имело для меня значение, мне и в голову не пришло бы вернуться.
— А предположим, захочу уехать я?
— Ты собираешься уезжать?
— Нет. — Он посмотрел на свой стакан. — Пока нет. Я устал и приехал хоть за каким-то покоем. — Он опять поднял глаза: — Но у меня нет желания просидеть здесь остаток жизни.
— Я тоже не останусь здесь навсегда, — предупредила Эмма. Она положила на тарелку тост, на тост — яйцо, открыла ящик и взяла нож с вилкой.
Бен наблюдал за всеми этими приготовлениями с долей тревоги.
— Надеюсь, ты не собираешься стать образцовой маленькой домохозяйкой? Новой Эстер? Только попробуй, и я вышвырну тебя за порог.
— Из меня не получится образцовой хозяйки, даже если я попытаюсь. К твоему сведению, я всегда опаздываю на поезд, еда у меня подгорает, я сорю деньгами, теряю вещи. Утром в Париже у меня была летняя шляпа, но, пока я доехала до Порт-Керриса, она куда-то делась. Как можно потерять летнюю шляпу, да еще в феврале?
