— Знаешь, в детстве, когда у меня бывали неприятности я я был в отчаянии, мать всегда говорила мне в утешение: «Все пройдет. Когда-нибудь ты оглянешься назад и увидишь, что все это осталось позади».
— И что, помогало?
— Не очень. Но в конечном счете она оказывалась права.
— Не могу представить тебя ребенком. Ты всегда был для меня взрослым человеком. Сколько тебе лет, Джереми?
— Тридцать четыре.
— Если бы не война, ты б, наверно, женился, стал отцом семейства. Забавно об этом думать, а?
— Забавнее некуда. Но это маловероятно.
— Почему?
— Работа отнимает все время без остатка. Мне некогда ухаживать за женщинами.
— Тебе надо получить степень и специализироваться. На хирурга или гинеколога. Представь: приемная на Харли-стрит, медная табличка на двери — «М-р Дж. Уэллс, выпускник Королевского хирургического колледжа». И во всю улицу — очередь из богатых беременных дам, жаждущих твоей помощи.
— Какая прелесть.
— Тебе не нравится?
— Боюсь, это не в моем стиле. — А что в твоем стиле?
— Пожалуй, то, чем занимается мой отец. Общая практика. Сельский терапевт, приезжающий к своим пациентам на машине, с собакой на заднем сиденье.
— Какая славная картинка!
Джудит понемногу успокаивалась, но пальцы ее с побелевшими от напряжения костяшками все еще судорожно цеплялись за его свитер.
— Джереми.
— Что?
— Когда ты держался за этот спасательный плот посреди океана, о чем ты думал?
— О том, чтобы продержаться. Чтобы выжить.
— А тебе ничего не приходило на память? Что-нибудь хорошее? Ты не вспоминал приятные моменты, места, где был счастлив?
— Я пытался.
— Что именно ты вспоминал?
— Не помню.
— Ты не можешь не помнить.
Ясно было, что для нее это очень важно, и он, стараясь не обращать внимания на собственное физическое возбуждение, вызванное ее близостью и сознанием, что она в нем нуждается, сделал над собой титаническое усилие и вытащил со дна памяти первые пришедшие в голову разрозненные образы.
— Воскресенья осенью в Труро, когда в соборе звонят к вечерне. Прогулку на береговой обрыв мимо канав, заросших цветами. — И вот уже в сознании вспыхнули картины и звуки, которые и теперь еще наполняли его трепетной радостью. — Нанчерроу. Чуть свет мы с Эдвардом шли купаться, а потом возвращались через сад, зная, что нас ждет обильный, вкуснейший завтрак. Еще вспоминал, как впервые играл в регби за Корнуолл в Твикенхеме и набрал дважды по три очка при проходе с мячом. Как стрелял фазанов в роузлендском лесу в морозное декабрьское утро — я ждал в укрытии, собаки поскуливали, голые ветки деревьев переплетались, точно кружева, на фоне блеклого зимнего неба… Еще — музыку. «Иисус — утоление жаждущих».
— Да, музыка — это нечто непреходящее, правда? Она поднимает нас ввысь. Отрывает от земли,
— Ну вот, я все сказал. Теперь твоя очередь вспоминать.
— У меня голова не работает, я слишком устала.
— Ну, хотя бы что-нибудь, — попросил он. Она вздохнула.
— Ну, ладно… Мой дом, Дауэр-Хаус. В каком-то смысле он еще принадлежит тете Лавинии, потому что слишком многое в нем осталось после нее, и все-таки он — мой. И все в доме, часы, тикающие в холле, вид на море, сосны. И я знаю, что Филлис — там. И что я могу вернуться, когда захочу. Вернуться к себе домой. И остаться там навсегда.
Джереми улыбнулся.
— Вот и держись за эту мысль, пусть она тебе помогает.
Джудит закрыла глаза. Он посмотрел сверху на ее лицо: на длинные ресницы, темнеющие на фоне бледных щек, на очертания рта, безупречную линию челюсти и подбородка. Он наклонился и поцеловал ее в лоб.
— Ты устала, а мне рано вставать. Думаю, нам обоим пора в постель.
Ее глаза вдруг широко распахнулись, пальцы крепче впились в его спину. Джереми, приказывая себе действовать решительно, начал высвобождаться.
— Я пойду, а ты спи.
Но Джудит моментально взволновалась.
— Нет, не оставляй меня. Пожалуйста. Тебе не надо уходить. Я хочу, чтобы ты остался.
— Джудит…
— Не уходи… — И она добавила, как будто его требовалось убедить разумными доводами: — Кровать двуспальная, места полно. Ты мне не помешаешь. Прошу тебя.
Джереми колебался, разрываясь между желанием и здравым смыслом. В конце концов он сказал:
— Ты уверена, что это хорошая идея?
— Почему же нет?
— Потому что, если я останусь на ночь здесь, то, скорей всего, между нами случится неизбежное.
Ее это заявление не шокировало, да и особого удивления не вызвало.
— Это неважно, — сказала она.
— Что значит «неважно»?!
— Я хочу сказать, если ты хочешь, то я не против.
— Ты понимаешь, что ты говоришь?
— Думаю, мне бы очень понравилось. — Внезапно она улыбнулась. На протяжении всего этого вечера он почти не видел ее улыбки и теперь почувствовал, как в душе у него see перевернулось и здравый смысл разом покинул его. — Ничего страшного, Джереми. Это будет не в первый раз.
— Эдвард… — проговорил он,
— Да, он.
— Если я займусь с тобой любовью, ты будешь думать о нем?
— Нет, — ответила она твердо. — Я не буду думать об Эдварде, Я буду думать о тебе. Здесь. В Лондоне. Когда ты мне так нужен. Я не хочу, чтобы ты уходил. Хочу, чтобы ты любил меня, хочу чувствовать себя под твоей защитой.
— Я не могу заниматься с тобой любовью в одежде.
— Так иди разденься.
— Не могу — ты держишь меня за свитер.
Она опять улыбнулась. Ее пальцы разжались, но он по-прежнему лежал неподвижно.
— Я тебя отпустила, — сказала она.
— Я ужасно боюсь оставить тебя — вдруг ты исчезнешь.
— Не бойся.
— Я вернусь через две минуты.
— Постарайся управиться за одну.
— Джудит. — Голос издалека, из темноты. — Джудит. Она пошевелилась. Вытянула руку, желая дотронуться до него, но кровать была пуста. Она заставила себя открыть глаза. Ничего не изменилось. Спальню освещала лампа, занавески задернуты — все точно так же, как было, когда она стала засыпать. Джереми сидел подле нее на краю постели. Он был в форме, лицо гладко выбрито. На нее повеяло чистотой и душистым мылом.
— Я принес тебе чай.
