Юстас взглянул на Вирджинию.
— Хотите мороженого?
Никогда еще другой человек не угадывал так точно ее желание.
— Не отказалась бы, но у меня нет с собой денег.
Юстас усмехнулся.
— Самое большое, какое у тебя есть, — скомандовал он Фреду и полез в задний карман за кошельком.
Они миновали причал и углубились в сеть мощеных улочек, о существовании которых она даже не подозревала. Ее взгляду открывались маленькие нарядные площади, где стояли дома с желтыми дверями и оконными наличниками, палисадники, в которых на веревках сушилось белье, каменные лестницы, на которых ничейные коты грелись на солнышке и языками вылизывали шерстку. В конце концов они дошли до северного пляжа, открытого всем ветрам, о который разбивались тяжелые нефритовые волны, подсвеченные солнцем, а в воздухе стоял туман от соленых брызг.
— Когда я был еще мальчишкой, — громко произнес Юстас, которого она с трудом слышала за шумом ветра, — то приходил сюда заниматься серфингом. У меня была доска — деревянная, с нарисованной маской, ее сделал для меня мой дядя. Теперь у подростков фирменные доски, из стеклопластика, на них можно кататься круглый год, и зимой, и летом.
— Как им не холодно?
— Они катаются в гидрокостюмах.
Они подошли к волнолому, в стену которого была вделана деревянная скамья, и Юстас, явно решив, что они бродят уже слишком долго, уселся на скамью, опираясь спиной о волнолом, подставил лицо солнцу и вытянул свои длинные ноги.
Вирджиния, доедавшая остатки гигантской порции мороженого, присела с ним рядом. Он смотрел на нее, а когда она проглотила последний кусочек и вытирала липкие пальцы о джинсы, спросил:
— Вам понравилось?
Лицо его было серьезным, но в глазах притаился смех. Тем не менее Вирджинию это не обидело.
— Очень вкусно! Лучшее мороженое в моей жизни. Вам надо было купить себе тоже.
— Я перерос тот возраст, когда можно бродить по улицам, поедая мороженое.
— Я его никогда не перерасту!
— А сколько вам лет?
— Семнадцать, вот-вот исполнится восемнадцать.
— Вы уже закончили школу?
— Да, прошлым летом.
— А что делаете сейчас?
— Ничего.
— Собираетесь поступать в университет?
То, что он счел ее достаточно умной, польстило Вирджинии.
— Ну что вы, нет…
— Чем же вы планируете заняться?
Лучше бы он не спрашивал…
— Думаю осенью поступить на курсы, буду изучать кулинарию, или стенографию, или машинопись, или что-нибудь такое же ужасное. Правда, мама забрала себе в голову, что я должна провести лето в Лондоне, ходить на всякие вечеринки и собрания, знакомиться с людьми, в общем, выйти в свет.
— Кажется, — сказал Юстас, — это называется лондонским «сезоном».
По его тону было ясно, что он одобряет этот обычай не больше, чем сама Вирджиния.
— Прошу, не надо! У меня от одного слова мурашки бегут по телу.
— Трудно поверить, что в наше время кто-то еще придает этому значение.
— Знаю, это глупо. Но такие люди есть. И моя мать входит в их число. Она уже встречалась с другими такими же мамашами, устраивала для них чай. Она даже выбрала мне кавалера для танца, но я буду изо всех сил стараться ее отговорить. Вы можете представить что-нибудь более ужасное, чем танец дебютанток?
— Нет, не могу, но мне не семнадцать и я не девушка. — Вирджиния состроила ему гримасу. — Если вы так сильно не хотите в этом участвовать, то почему бы вам не проявить характер и не сказать матери, чтобы она нашла лучшее применение деньгам, — например, купила вам билет в Австралию и обратно или что-то в этом роде.
— Я уже говорила. Точнее, пыталась. Но вы не знаете мою мать. Она никогда не слушает, что я ей говорю. Она объявила, что мне необходимо знакомиться с правильными людьми, получать приглашения на правильные мероприятия и посещать правильные места.
— Попробуйте перетянуть на свою сторону отца.
— У меня нет отца. По крайней мере, я никогда его не видела; они с мамой развелись, когда я была совсем маленькой.
— Ясно, — произнес он и добавил, хотя и без большого воодушевления:
— Не грустите, вполне вероятно, что вам там понравится.
— Я заранее ненавижу каждую минуту этого «сезона»!
— Почему?
— Потому что на вечеринках я не знаю, куда деваться, не могу вымолвить ни слова в незнакомой компании и не представляю, о чем говорить с молодыми людьми.
— Ну, со мной вы прекрасно разговариваете, — ухмыльнулся Юстас.
— Вы совсем другой.
— Как это?
— Вы взрослый. То есть немолодой.
Юстас рассмеялся, и Вирджиния ощутила неловкость.
— Я хочу сказать, вас нельзя назвать молодым человеком, вам же не двадцать один или двадцать два…
Он все еще смеялся. Она нахмурилась.
— А сколько вам лет?
— Двадцать восемь, — сказал он ей. — Должно исполниться двадцать девять.
— Здорово. Хотелось бы мне быть двадцативосьмилетней.
— Тогда, — сказал Юстас, — вас бы здесь не было.
Внезапно похолодало, стало темнеть. Вирджиния начала зябнуть, взглянула на небо и увидела, что солнце скрылось за толстой серой тучей, предвестницей грозового фронта, надвигавшегося с запада.
— Вот и все, — сказал Юстас. — Хорошей погоде конец. К вечеру пойдет дождь.
Он посмотрел на часы.
— Уже почти четыре, пора отправляться домой. Как вы будете добираться?
— Думаю, пешком.
— Я могу вас подвезти.
— Вы на машине?
— У меня «лендровер», припаркован возле церкви.
— Вам не придется делать крюк?
— Нет, я проеду к Лэнион через пустошь.
— Ну, если вы уверены…
Всю дорогу до Уил-хауса Вирджиния молчала. Однако это было естественное, ненатужное молчание, комфортное, как разношенные туфли, не имевшее ничего общего с застенчивостью или отсутствием тем для разговора. Она уже и не помнила, когда чувствовала себя так легко в компании другого человека, — и уж, конечно, никогда не бывало с ней такого в обществе мужчины, тем более почти незнакомого. «Лендровер» был старый, с протертыми запыленными сиденьями. На полу в кабине валялись клочья соломы и витал легкий запах навоза, но Вирджинию это нисколько не оттолкнуло, ибо напомнило о Пенфолде. Она поняла, как сильно ей хотелось туда вернуться. Увидеть при дневном свете ферму и поля, посмотреть на коров. Вирджиния хотела, чтобы ей показали окрестности, провели по дому и пригласили выпить чаю в той чудесной кухне. Чтобы ее приняли как свою.
