— Молчать, аббат!
— Как это молчать?
— Да, больше ни слова, запрещаю тебе, — произнес серьезно регент.
— Монсеньер, вам тоже приснился дурной сон, позвольте, я вам объясню.
— Господин Жозеф, я отправлю вас в Бастилию.
— Пожалуйста, можно и в Бастилию, ваше высочество, но я вам все равно скажу, что эта потаскушка…
— Моя дочь, господин аббат!
Дюбуа отступил на шаг, и на его лице насмешливая улыбка сменилась выражением полной оторопи.
— Ваша дочь, монсеньер! И кому же, черт побери, вы эту-то сделали?
— Одной порядочной женщине, аббат, которая имела счастье умереть, так тебя и не узнав.
— А ребенок?
— Ребенка я спрятал ото всех, чтобы ее не пачкали взгляды таких ядовитых тварей, как ты.
Дюбуа низко поклонился и почтительно удалился с видом полнейшей растерянности. Регент следил за ним торжествующим взглядом до тех пор, пока за ним не закрылась дверь. Но, как известно, Дюбуа нелегко впадал в замешательство, и не успел он затворить дверь, отделявшую его от регента, как во тьме, на секунду застлавшей ему глаза, он уже увидел свет, и этот свет воссиял для него, как пламя великой радости.
— А я-то говорил, — прошептал он, спускаясь по лестнице, — что этот заговор разродится моей архиепископской митрой, ну и дурак же я был! Если его вести потихоньку-полегоньку, то он распрекрасно может разродиться кардинальской шапкой!
XII
СНОВА РАМБУЙЕ
В условный час Гастон в нетерпении отправился к Элен, но ему пришлось некоторое время ждать в прихожей, потому что госпожа Дерош выдвигала всякие возражения против этого визита. Но Элен объяснилась с ней ясно и твердо и заявила о своем праве судить, пристойно или нет ее решение принять своего земляка господина де Ливри, пришедшего с ней проститься. Читатель помнит, что господин де Ливри — это имя, принятое Гастоном во время пути; он рассчитывал его сохранить и в дальнейшем, оставив свое только для тех, с кем ему придется общаться по делу, ради которого он приехал в Париж.
Госпожа Дерош ушла в свою комнату весьма неохотно и даже хотела подслушать беседу молодых людей, но Элен, заподозрившая подвох, сама затворила дверь в коридор и заложила ее на засов.
— Вот и вы, друг мой, — сказала она, — я вас ждала и эту ночь не спала.
— И я тоже, Элен, но позвольте мне полюбоваться вашим великолепием.
Элен улыбнулась.
— Прежде всего вами, шелковым платьем, прической… Как вы прекрасны, Элен!
— Вы, кажется, этим недовольны?
Гастон не ответил, он продолжал осмотр:
— Драпировки богатые, картины ценные, на карнизах золото и серебро… Так ваши покровители, кажется, богаты, Элен?
— Я так думаю, — сказала девушка, улыбаясь, — и мне сказали, что и обивка и позолота, которые так вам нравятся, как и мне, уже стары, вышли из моды и что их заменят более красивыми.
— Я вижу, что скоро Элен станет знатной и богатой дамой, — сказал Гастон, силясь улыбнуться, — она уже заставляет меня ждать приема.
— Дорогой друг, а когда там, на нашем озере, вы часами ждали в лодке, разве это было не то же самое?
— Тогда вы были в монастыре, и я ждал соизволения матери-аббатисы.
— Это святое звание, не так ли?
— О да!
— Оно внушает вам доверие, обязывает к уважению и послушанию?
— Без сомнения.
— Ну так судите сами, какова моя радость, мой друг: здесь я обрела то же покровительство, ту же любовь, но более сильную, прочную и долговечную.
— Как! — удивленно воскликнул Гастонг.
— Я обрела…
— Говорите, во имя Неба!
— …своего отца!
— Вашего отца?.. Ах, дорогая Элен, я счастлив и разделяю вашу радость. Какое счастье! Отец, который будет печься о моей подруге, о моей жене!
— Да, но издали.
— Как? Он с вами расстается?
— Увы! Свет, по-видимому, вынуждает нас расстаться.
— Это тайна?
— Даже для меня, вы же понимаете, что, будь это иначе, вы бы уже все знали. От вас у меня нет тайн, Гастон.
— Что-то, связанное с вашим рождением? Изгнание из семьи, какое-нибудь временное препятствие?
— Я не знаю.
— Это воистину тайна, но, — сказал он, — я на вас полностью полагаюсь и разрешаю даже быть со мной скрытной, если так вам приказал отец. И все же я задам вам еще несколько вопросов, вы не рассердитесь?
— О нет!
— Вы довольны? Вы можете гордиться вашим отцом?
— Думаю, что да. Кажется, он человек с добрым и благородным сердцем, и голос у него мягкий и мелодичный.
— Голос? Но… он на вас похож?
— Не знаю… Я его не видела.
— Не видели?
— Нет, не видела… было темно.
— И ваш отец не захотел увидеть свою дочь? Такую красавицу?! О, какое равнодушие!
— Нет, мой друг, он не равнодушен, он меня хорошо знает. Да вот, у него есть мой портрет, вы знаете, тот самый, из-за которого вы так ревновали прошлой весной.
— Я не понимаю.
— Говорю вам, было темно.
— Но в таком случае можно было зажечь вот эти жирандоли, — сказал он, но улыбка получилась натянутой.
— Можно, если ты хочешь, чтоб тебя увидели, но когда есть причины скрывать лицо…
— Что вы такое говорите? — продолжал задумчиво Гастон. — Какие причины могут заставить отца скрывать свое лицо от дочери?
— Очень важные, я полагаю. Вы же человек серьезный и могли бы понять это лучше меня, я-то ведь не удивляюсь.
— О, милая Элен, что вы мне рассказали? В какие терзания ввергли вы мою душу!
— Вы меня пугаете своими терзаниями.
— Скажите, о чем с вами говорил отец?
— О нежной любви, которую он всегда питал ко мне.
Гастон вздрогнул.
— Он поклялся мне, что отныне я буду жить счастливо, что он избавит меня от неопределенности моей прошлой жизни, что он …отбросит все соображения, которые до сих пор заставляли его не признавать меня своей дочерью.
— Слова… слова!.. Но какие свидетельства своей любви он дал вам, Элен? Простите мои неразумные вопросы, Элен, я предвижу бездну несчастий, я хотел бы, чтобы ваша ангельская чистота, которой я так горжусь, на мгновение сменилась адской, демонической проницательностью, тогда вы бы поняли меня, и мне не пришлось бы испытывать стыд, пятная вас низкими вопросами, столь необходимыми для нашего будущего счастья.
