Но Анна вдруг вспыхнула:
– Пусть их завидуют! Кольцо целый век под кроватью лежало! Куда его было носить? И кому? Один раз надену, и снова ведь спрячут!
Краснопевцев махнул рукой. Она радостно надела розочку на тонкий средний палец рядом с обручальным кольцом, и вдруг он увидел, что подушечки пальцев у нее слегка припухшие и странного синеватого цвета.
– Что это у тебя с пальцами?
Анна быстро спрятала руки за спиной.
– Да так, ничего. Я заходила к нашей медсестре, потому что вчера вдруг так сердце забилось, а я не взяла с собой капли. Она тоже обратила внимание на мои руки. И видишь, какие у меня ногти? Сегодня еще ничего, уже почти нормальные, а вчера были голубые, как незабудки.
Она засмеялась.
– Что тебе сказала медсестра?
– Ну, что она могла сказать? Сидит там для оказания первой помощи. На случай, если кто кого барабаном по затылку стукнет. Сказала, что это может быть потому, что у меня неправильно работает сердце, и от этого недостаток кислорода. Вот и все. Даю тебе слово, что я пойду в поликлинику. Сразу после праздников пойду. Но это совсем не опасно, не бойся.
– Откуда ты знаешь? – Он весь потемнел.
– Сережа, не бойся, – повторила она, прижав в губам палец с бриллиантовой розочкой. – Иди одевайся, а то опоздаем.
Машина ждала у подъезда. Снег был уже не таким густым, но сыпал с загадочной ровной медлительностью, и в этой ровности его чувствовалось то бездушие, с которым приходит зима и сменяет пронзительным холодом робкую осень.
Чтобы не испортить прическу, Анна не надела шапку, а просто набросила на волосы тонкий вязаный шарф, и пока они шли от подъезда до машины, шарф заблестел от упавшего на него снега, и несколько нежных пушистых снежинок повисли на кончиках темных ресниц. До самого Кремля они молчали, и Краснопевцев опять подумал, что, если бы кто-нибудь из его давно умершей семьи увидел его, сидящего в этой дорогой и нагретой машине с красивой молодой женщиной в тонкой шубке и лаковых туфлях, с бриллиантовой розой на пальце, – они не поверили бы своим глазам и, что вероятней всего, испугались бы.
Банкет был накрыт в Георгиевском зале, и люстры слепили входящих. Людей собралось очень много: в руках у каждого была бумажка с номером стола и места, но во избежание суеты и толкотни бравые и молчаливые сотрудники в штатском, одетые во все белое, с золотыми аксельбантами, невозмутимые, словно ангелы в небе, но с лицами строгими и недоступными, распоряжались тем, как рассаживаются гости, отодвигали стулья, поправляли приборы. Анне показалось, что она попала в самую гущу театральной декорации и вместо людей вокруг нее двигаются и шепотом повторяют свои арии и реплики артисты, которые помнят одно: вся жизнь их зависит теперь от спектакля. Муж крепко держал ее за локоть, пока они шли к своему месту среди этой сдержанно гудящей, как улей, толпы, в которой не было ни одного знакомого ей человека и в которой каждый из этих незнакомых людей был словно немного ей чем-то враждебен. Анна не могла объяснить, почему ее словно бы загоревшееся под платьем, напрягшееся тело чувствует сейчас любую неловкость так остро, что даже случайное прикосновение к чужому плечу или чужой спине доставляет почти физическую боль, но сжалась внутри себя так, что даже походка ее изменилась: из плавной и легкой вдруг стала порывистой.
Их места оказались за столом под номером 15. По правую руку ее сидел муж, лицо которого вдруг приняло то же невозмутимое и самоуверенное выражение, что и лица почти всех находящихся в зале, а по левую – очень красивый, как показалось ей в первую минуту, в великолепном галстуке, с темной, глубокой ямочкой на щеке человек, глаз которого она не видела, но сразу же заметила, что он отличается от остальных спокойной какой-то развязностью.
– Здорово, Серега! – приветствовал он Краснопевцева. – Ну, вот и опять повстречались. Здорово! Не знал, что ты здесь, в Белокаменной. Застрял, или как?
– Работаю, Миша, – холодно ответил Краснопевцев. – Работы везде завались. А ты все в Японии?
– В Японии – тоже, – пресекая дальнейшие вопросы интонацией, сказал неизвестный и быстрым боковым взглядом окинул Анну. – Жена? А чего ж не знакомишь?
– А где же твоя? – вдруг спросил Краснопевцев и сразу набычился.
Не отвечая, сосед привстал и, всем телом развернувшись к Анне, протянул ей небольшую и очень горячую руку.
– Михаил Иванович Иванов. Для такой красивой женщины просто: Михаил.
– Анна, – сказала она и, нагнув голову, внимательно и спокойно взглянула на него.
Глаза его были небольшими, зеленого жидкого цвета и очень недобрые. Они смотрели так, как будто бы он знал про Анну все, и то, что он знал, не вызывало у него никакого интереса, а, скорее, злость и раздражение, но в это же время сама Краснопевцева, ее разгоревшееся лицо, поднятые над широким лбом светлые локоны, покатые голые плечи не просто так нравились, а пробуждали мгновенную грубую жадность. Она почувствовала это безошибочно, так же, как чувствовала страх и нездоровое возбуждение толпы вокруг, которая очень хотела казаться веселой и даже беспечной, потом оглянулась на мужа, пытаясь поймать его взгляд, но муж не смотрел на нее, а стал вдруг частицей толпы, и даже лицо его вдруг изменилось и стало таким, как у всех.
Анну слегка затошнило, голова стала медленно, неприятно кружиться, а в левой половине груди, захватывая спину и резко отдаваясь в том месте, где была застежка, поднялась острая покалывающая боль, которую, казалось, можно было легко преодолеть, если бы удалось просто глубоко вздохнуть, но воздуха ей не хватало, хотя этот зал был огромным и, несмотря на почти тысячу человек, собравшихся в нем, прекрасно проветривался.
– Ну, наконец-то! – глубоким и выразительным голосом произнес Михаил Иванович Иванов. – Ведь я и приехал для этой минуты. Идут! Наконец-то!
И тут же вся эта возбужденная толпа вскочила со своих мест, рванулась куда-то, как будто она состояла из многих вдруг вспыхнувших и запылавших деревьев, готовых сломиться и рухнуть, и взгляды с безумием, с остервененьем стянулись в одну отдаленную точку. Высокие, белые, с золотом, двери отворились, пропуская Сталина. Ни одного прежнего, милого звука человеческой жизни: такого, как шороха, скажем, салфетки, и смеха, и кашля, уже не осталось, и все это, словно в какую-то пропасть, упало в ревущее, злое «Ура-а-а!». Анне показалось, что муж ее, которого она любила, кричит громче всех, и, если сейчас чей-то голос сорвется от дикого крика, то у ее мужа. Но от того, что она одна знала про него все на свете, любила за это, терпела, жалела, – от этого ей стало страшно, и жизнь их представилась вымыслом, а этот крик – вот он-то и был той единственной силой, которая им управляла.
Маленький, очень бледный Сталин поаплодировал собравшимся, и они с удесятеренным восторгом заревели в ответ на равнодушно-привычные движения его покрытых пигментными пятнами старости рук. Минут через десять все, красные, с прилипшими ко лбу волосами, радостно сплоченные чем-то, чему они сами не знали названья, похлопывая друг друга по плечам, уселись опять за столы с тем дружеским расположением к жизни, с которым большое гвинейское племя, разбившее в джунглях враждебных соседей, прыжками вокруг золотого огня, и смехом, и рыком зовет подкрепиться добытою печенью, почками, легкими, короче: всем, кроме мозгов. Их немного, но хватит вождю и на завтра останется.
